— Я тоже, разве что они родятся вновь.

— Ну, если уж они родятся вновь, то пусть на этот раз появятся на свет божий стариками и постепенно становятся детьми. Может — по мере того как они будут становиться моложе — немного поумнеют, а то сейчас, старея, они становятся все глупее и глупее. Во всяком случае, каждому было бы приятно родиться семидесятилетним, лысым, со вставными зубами, а потом постепенно идти назад, к детству, и вместо того чтобы стареть, делаться все моложе и моложе. Может, к тому времени, когда белому южанину стукнет десять лет, он будет лучше и чище и даже станет добрым, как дитя. А когда он превратится в младенца, ему не придется мучиться и умирать. Он попросту уйдет обратно туда, откуда пришел, и даже не узнает об этом — ведь младенец в утробе матери еще ничего не знает о нашем мире. Так что смерть в этом возрасте не была бы страшна.

— Фантастическая идея, — сказал я.

— Но отличная, — возразил Симпл. — В самом деле, было б здорово, если бы каждый — хоть белый, хоть черный — рождался стариком и молодел, вместо того чтобы рождаться младенцем и всю жизнь стариться. Подумать только: если бы я с каждым днем становился все моложе, до чего бы роскошное будущее ожидало меня! С другой стороны, я мог бы оглянуться назад, на ту пору, когда мне было сорок и когда я не в меру выпивал, слишком много курил, частенько мучился от ревматизма и зубной боли, страдал от перепоя и ломоты в пояснице. И я мог бы сказать: все это уже проходит, проходит, а вот уже и совсем прошло. С каждым днем я становлюсь все моложе. В скором времени я, по малости лет, брошу пить, а если и закурю сигарету, то закашляюсь, и никогда больше не испытаю ни болей в пояснице, ни зубной боли, и так как я буду холост, то не узнаю никаких других напастей. Я предвижу, что стану мальчишкой, которому незачем волноваться из-за женщин, и даже разведусь с моей первой женой, не платя ей ни цента — что взять с мальчишки! Я даже смогу не возвращать вам пять долларов, которые должен сейчас, — ведь я дойду до возраста, когда не делаешь никаких долгов. О дружище, как замечательно было бы расти назад, а не вперед, не стареть, а делаться все моложе!

А до чего здорово обернулось бы все это для южан! Старые расисты могли бы начисто избавиться от своих предрассудков, потому что росли бы назад, навстречу тому времени, когда никто еще не разбирался в цвете кожи. Они бы так могли беспрепятственно дорасти до идеи братства, даже во Флориде. Подумать только, как жилось бы тогда в Майами! Белые и цветные загорали бы рядышком на одном и том же пляже, дети пели бы в одном хоре одной и той же церкви, полностью объединенной, и славный, юный, белый священник, всего пяти лет от роду, говорил бы: «Ах, все поистине чудесно!» И я, цветной четырехлетний малыш, отвечал бы ему: «Благодарю вас, отец!» А в Атланте какой-нибудь двухлетний Толмэдж держал бы такую речь: «Все мы братья, все без исключения — и белые и черные, — и не только в Неделю братства, но и в любую другую неделю». На это я ответил бы: «Аминь!» Вскоре и вся Америка снова стала бы молодой страной, какой она была до того, как позабыла, что означает братство. В самом деле, давайте расти назад!

— Итак, если мы встанем на этот путь, то сумеем, по-вашему, решить расовую проблему. А как насчет детской преступности?

— Ведь наш брат, пожилой человек, белый или черный, ведет себя лучше, чем нынешняя молодежь, не так ли? — сказал Симпл. — Ей-богу, это так! Вот вам примеров годы моего детства ребята обычно тузили друг друга кулаками, боролись, гонялись друг за другом, а иной раз кто-нибудь мог и швырнуть камнем в приятеля. В худшем случае — в самом худшем случае — мальчишка, если он был совсем уж испорченный, вытаскивал нож, но редко пускал его в ход. А теперь все эти подростки, да и дети то и дело стреляют, и притом так, чтобы обязательно убить. Чем, по-вашему, объяснить все это?

— Когда мы были маленькими, люди воевали при помощи винтовок. А теперь — при помощи атомных бомб. Войны стали ожесточеннее.

— Когда я был маленький, — сказал Симпл, — если меня заставали за курением сигаретки, то тут же начинали пороть. А нынче курение сигареты — сущий пустяк. Ребята курят папиросы с наркотиками и пускают дым прямо в физиономию мамаше. Чем, по-вашему, объяснить все это?

— Когда вы были маленький, — сказал я, — взрослые считали себя страшными кутилами, если, бывало, посидят в компании за кружкой пива и возвратятся домой в полночь. А нынче, если не пьешь скотч-виски, грог, джин или водку, то считается, что попусту теряешь время. И начинают пить теперь, пожалуй, только в полночь. Теперь все стали какие-то необузданные.

— Первую похабную картинку, — сказал Симпл, — я увидел, когда мне было двадцать пять лет. А теперь я читаю в газетах, что ими открыто торгуют возле школ.

— Когда вы были маленький, — сказал я, — то «Подлинные признания» припрятывали подальше, чтобы книга не попалась на глаза бабушке. Но так поступали до того, как наши бабушки начитались Микки Спиллейна, а комиксы сейчас вообще продают в каждом киоске.

— Когда я был мальчишкой, комиксы были в самом деле комичные, — сказал Симпл. — Помните «Матта и Джеффа», «Воспитание папаши» и «Подгулявших ребят»? А теперь комиксы ничуть не комичны. В них одна уголовщина да всякая чушь — чудовища, психи, шпионы и тому подобное. Не удивительно, что ребята больше не стремятся, скажем, получше одеться, а стараются стать преступниками. В кино, бывало, показывали, как швыряются пирогами, и про любовь, и про вампиров, и про чикагских гангстеров, которых в конце фильма обычно подстреливали. А теперь в кино стреляют не только гангстеры. Нынче в фильмах пистолет у каждого. Должно быть, мы живем в Век пистолета. Я-то думал, что для ношения оружия требуется разрешение. А в кино я ни разу не видал, чтобы кто-нибудь вытаскивал из кармана разрешение. Зато все вытаскивают пистолеты. Бах! И кого-то укокошили! В картине, которую я недавно видел, произошло шесть убийств. То же самое в телевидении и по радио. В постановке обычно бывает одно убийство в начале, два в середине и три в конце, иначе это вовсе и не боевик. Ну как тут упрекать детей? По-моему, ребята думают, что без стрельбы и жить не стоит.

— Конечно, все развлекательные зрелища полны насилия. Но, в конце концов, это ведь все лишь выдумки. Я думаю, даже дети понимают, что все это понарошку.

— Но это настолько захватывает, что детям хочется попробовать все по-настоящему, — сказал Симпл.

— Значит, вы считаете, что жизнь подражает искусству? Лично я думаю, что дело обстоит наоборот. Жизнь полна преступлений, и потому везде их так много — и в радиовещании, и в телевидении, и в кино Возможно, все это какой-то порочный круг.

— Но слава богу, — сказал Симпл, — что в этом кругу, по крайней мере, не одни только негры. Теперь все поголовно стреляют и убивают. И мы — негры — меньше всех. По радио никогда не услышишь, чтобы кого-нибудь убил негр, убивают лишь белые. И в телевидении самые крупные и самые шикарные преступления тоже совершают белые.

— Ни одна раса не имеет монополии на преступление. К чему же и здесь заводить разговор о цвете кожи?

— Потому что я цветной, — ответил Симпл. — Мои предки были цветные, и дети мои будут цветные. Почему бы. мне не говорить о цвете кожи?

— К такой социологической проблеме, как преступление, цвет кожи, пс^моему, не имеет никакого отношения.

— Был бы я слоном, я бы говорил о слонах, — сказал Симпл. — Будь я львом, говорил бы о львах. А раз я негр, то и говорю о неграх. Я не хочу сегрегации, даже когда речь идет о преступлениях. Никакой сегрегации — ни в жизни, ни в кино, ни в телевидении. Я хочу равноправия и требую его.

— Насилие и преступление — зло. Вы хотите иметь право творить зло?

— Я хочу иметь все права, какие только существуют, — воскликнул Симпл. — А тогда я выберу себе право поступать правильно. Каждый должен иметь право совершать зло, чтобы располагать правом творить добро, не так ли?

— Ваши доводы противоречат здравому смыслу, — сказал я.