— Ну, так возьмите себе здравый смысл, а мне оставьте права, — сказал Симпл. — А тем временем я намерен расти назад, чтобы непрерывно молодеть.

— Хотел бы я, чтобы можно было помереть как-нибудь так, чтобы не умирать, — сказал Симпл, — просто отделаться от того, что тебе досаждает, а все хорошее сохранить — и самому остаться в живых. Взять, к примеру, мою старую тетку Люси, ту, что страдала артритом, отчего иногда становилась совсем несносной, хоть и была добрейшая душа. Пусть бы вместо нее умер артрит — тогда все было бы в порядке! Или возьмем президента Рузвельта: если бы умер не он, а его хвори, то мир, может, выглядел бы сейчас по-другому.

— Иначе говоря, — заметил я, — по-вашему, было бы чудесно, если бы погибали болезни, а не хорошие люди, которые от них страдают. Ваше рассуждение ошибочно хотя бы уж потому, что не все люди хороши. Есть люди больные, а вдобавок еще и плохие.

— Вот я и хочу, чтобы умирало все плохое, что в них есть, — сказал Симпл. — Будь я судьей, я бы никого не приговаривал к смерти. Я бы просто выносил смертный приговор этому плохому.

— К сожалению, человечество еще не открыло надежного способа отделять зло от человека или человека от зла. Ведь смертная казнь существует для того, чтобы, предавая смерти человека, уничтожать и присущее ему зло. Это своего рода законное убийство. Но беда-то в том, что зло присуще не отдельному человеку, а обществу в целом. Им заражено множество людей. Сегодня казнят на электрическом стуле убийцу, а в тот же самый момент в другом месте совершает убийство кто-то другой. Казнить человека — еще не значит убить преступление. Умирает только человек. Следует добраться до глубинных корней зла, подобно тому как врач стремится добраться до основных причин болезни.

— Об этом я и толкую. Удалять надо больной корень, а не зеленое дерево все целиком.

— Это, положим, спорно, — сказал я. — Бывает, что болезнь перешла уже из корня на все зеленое дерево, как вы выразились. И вот листья больше не зеленеют, они поблекли и увяли, ветви засохли; в таком случае, по мнению некоторых, остается срубить все дерево целиком.

— Но я ведь завел речь о больных людях, а вовсе не о деревьях и не про убийство и зло. О тех, кто страдает от самых обыкновенных болей в пояснице, от мигрени и желудочных недугов, ведь по этой причине с нашим грешным миром расстается гораздо больше людей, чем от казни на электрическом стуле. Мне бы, например, вовсе не хотелось заполучить такую болезнь, от которой можно умереть.

— В таком случае, вы просто умрете от старости. Все люди от, чего-нибудь да умирают.

— А я не хочу умереть и от старости, — сказал Симпл.

— Рано или поздно старость подбирается к каждому. Людей, живущих вечно, не бывает. И вам тоже жить вечно не удастся.

— А я бы не прочь.

— Чего ради?

— Хочу дожить до такого дня, когда смогу, не обращаясь за помощью в Верховный суд, обедать в любом ресторане штата Виргиния. Хочу дожить до такого дня, когда вообще смогу обедать всюду, где мне вздумается.

— Этого, может быть, и не так уж долго осталось вам ждать, — сказал я.

— Подольше, чем какому-нибудь микробу потребуется, чтобы сожрать меня, — сказав Симпл. — Ах, если бы Джим Кроу был всего лишь живым человеком, тогда, может, и он захворал бы, схватил, скажем, воспаление легких, или скрутил бы его артрит, лопнул бы у него желчный пузырь, либо он надорвался бы, заполучил чахотку, рак, а то и порок сердца — и сдох бы. Я бы не прочь взглянуть, как будет подыхать Джим Кроу — в крайнем случае, хоть на электрическом стуле. Я бы взял даже на себя расходы по похоронам и послал цветы. А если бы его семья потребовала, я бы произнес на его похоронах поминальное слово. Непременно произнес бы! И сказал бы: «Джим Кроу, Джим Кроу, господь бог взял тебя от нас! Хвала всевышнему! Джим Кроу, ты никогда больше не станешь пить из водоразборной колонки для белых, когда у меня так пересохло в глотке и напиться негде. Никогда больше не поедешь ты, Джим Кроу, в автобусе от Вашингтона до Нью-Орлеана на переднем сиденье, в то время как я буду трястись где-то сзади, над самыми колесами. Никогда больше ты, Джим Кроу, лежащий здесь бездыханным трупом, не поднимешься и не обзовешь меня черномазым. Теперь ты в моей власти, и я буду читать тебе отходную. Ты ведь не знал, что негр будет читать отходную на твоих похоронах, не так ли, Джим Кроу? Ну вот, а я читаю! Я, Джесс Б. Семпл, был по образу и подобию божию сотворен из праха, в который господь вдохнул Дыхание Жизни как раз для того, чтобы читать отходную на твоих похоронах, Джим Кроу, и предать тебя земле, где ты будешь мирно гнить до тех пор, пока земной шар не перестанет крутиться вокруг солнца, и не остановится так чертовски внезапно, что ты, я и все остальные пулей пролетим сквозь мгновения страшного суда и брякнемся к подножию трона божьего!» И бог скажет: «Джим Кроу! Джим Кроу! Убирайся прочь! Проваливай отсюда! Поспеши занять свое место в преисподней!»

Очень сожалею, Джим Кроу, но именно так скажет бог. А потому я и сам могу сказать это первый.

И сейчас, когда крышка гроба заколочена, а за дверями уже стоит катафалк, и Толмэдж, Истлэнд и Бирнс утирают слезу, и все вагоны на Южной железной дороге одеты в траур, и флаг конфедерации наполовину приспущен, и «Дочери американской революции» одна за другой попадали в обморок, — мне доставляет огромное удовольствие завершить похоронную церемонию такими словами: «Джим Кроу, проваливай в преисподнюю!»

— Близятся день рождения Линкольна и Неделя черной истории, — сказал Симпл, — а когда же, интересно, будет отмечаться Неделя белой истории?

— Неделя белой истории? — воскликнул я. — Никогда о такой не слыхал.

— Я тоже, — сказал Симпл, — но ведь должна же быть Неделя белой истории?! У белых ведь побольше, чем у нас, всякого такого, что стоит отметить.

— Например?

— Например, день, когда они купили первых негров с невольничьего корабля в Джеймстауне, и с тех пор только и делают в этой стране, что заставляют нас работать на себя задаром или почти задаром. Такой день они наверняка могли бы отметить во время Недели белой истории.

— Вряд ли они захотели бы прославлять столь ославленную ошибку, ведь с тех пор негры прямо-таки сидят у них в печенках.

— Ну, тогда во время Недели белой истории они могли бы отпраздновать те три сотни лет, на протяжении которых белые жили за счет негритянского труда, — сказал Симпл, — когда у них были рабы, которые засевали, пахали и мотыжили землю задаром, а сами они пользовались плодами наших трудов. В память об этом, я думаю, белые могли бы славно повеселиться. В 1619 году были привезены первые рабы; в 1719 году негры все еще находились в рабстве; в 1819 — тоже; и в 1919 году дело обстояло ненамного лучше, потому что даже после Гражданской войны потребовались долгие годы, чтобы добиться сносных заработков. Триста лет белые заставляли негров работать задаром. Будь я белым, я бы непременно отмечал это славное времечко. А вы?

— Думаю, что и я тоже, но, пожалуй, без всякого чувства гордости.

— Но зато с деньгами, добытыми из черного пота, — сказал Симпл. — За всю мою жизнь никто для меня даром не сеял, не пахал, не мотыжил, не готовил мне обед, не обстирывал меня. Даже жена, и та не стала бы все это делать, хоть я, чтобы жениться на ней, и ухлопал уйму денег. Да выпади мне такое счастье, пусть даже на один денек, я бы уж его отпраздновал. А белые заставляли негров работать на них за одну только похлебку, с первого же года, с самого первого. Негры наработали миллионы долларов — и все это белые нам задолжали. Если бы им вдруг вздумалось проявить благородство, они могли хотя бы внести подоходный налог за нашего Джо Луиса[5]. На их месте я бы в Неделю белой истории совершил какое-нибудь маленькое благодеяние вроде отмены налога на Джо.