Нет, скорее всего Мари погрузилась бы в тоску и самобичевание по меньшей мере дня на три, затем проглотила бы штук двадцать таблеток фенобарбитала и вызвала бы к себе ближайшую подругу, возможно, и любовницу, думала Джилл, сердце которой испытывало невыносимую боль — сука!

А любовница позвонила бы в больницу, после чего последовало бы промывание желудка, антибиотики и долгое-долгое ожидание в приемной, а потом утомительное дежурство у постели Мари; та же в это время несла бы нечто, вроде бы бессмысленное, как можно ожидать от сознания, затуманенного наркотиком, но одновременно тщательно рассчитанное на дерганье нервов своей любовницы. Мари умышленно постаралась бы возбудить в той отнюдь не только чувства жалости и симпатии. Маленькая сучка-садистка обязательно бросила бы своей любовнице несколько намеков, в которых просвечивала бы острая неприязнь и даже отвращение к той. В дальнейшем Мари, конечно, будет клясться, что ничего подобного не помнит.

А потом любовница отвезет Мари в свою квартиру и сколько-то времени будет нежно ухаживать за ней, а затем… Джилл не могла вынести мысли о том, что последует «затем».

В такие минуты ей хотелось смеяться над собой, но в этом смехе звучала бы немалая доза издевки. Ведь прошел уже 31 год с тех пор, как она бурей вылетела из того дома и умчалась на бешеной скорости, чувствуя, как визжат покрышки, как горит резина, как машина трижды пролетает на красный свет, а затем… Затем ослепительный свет и оглушительный рев сигнала огромного грузовика, отчаянный поворот руля, чтобы выправить «мерседес-бенц», внезапный холод в животе, предчувствие Джаггернаута и…

Она очнулась вместе с бессчетным числом других, нагая, ее тело тридцатиоднолетней женщины превратилось в двадцатипятилетнее, напрочь исчезли кое-какие благоприобретенные шрамы и другие дефекты. Так она очутилась на берегу Реки. В этом кошмаре в раю. Или там, где мог бы быть рай, если б такое огромное число людей не настаивало на том, чтобы превратить его в ад.

Тридцать один год назад. Время так и не залечило ее раны, во всяком случае эту. Казалось, без следа должна была бы исчезнуть память о рвущем душу бешенстве и о тупой тоске. Этим чувствам следовало давно уйти за горизонт повседневных интересов и нужд. Никакие эмоции, связанные с Мари, просто не могли уцелеть. И все же уцелели.

Джилл вдруг очнулась и увидела, что японец продолжает серьезно смотреть на нее. Он, очевидно, ждал все еще ответной реплики на только что сказанную фразу.

— Извините, — пробормотала она, — иногда мои мысли теряются где-то в прошлом.

— Я вам сочувствую, — ответил он. — Иногда… особенно если прибегнуть к мечтательной резинке, чтобы сразу отделаться от ранящих и терзающих нас воспоминаний или выйти из нежелательного психического состояния, а вместо этого… вдруг ощущаешь себя потерянным.

— Нет, — сказала она, стараясь не допустить, чтобы в голос проник обуревающий ее гнев. — Все дело в том, что в последнее время мне слишком долго пришлось переносить одиночество. Появилась привычка погружаться в грезы. Знаете, когда я плыла вверх по Реке на своем каноэ, я зачастую гребла чисто автоматически. Иногда внезапно обнаруживала, что прошла не меньше десятка километров и даже не заметила этого. Я хочу сказать, что не сохранила в памяти того, что происходило вокруг меня в эти часы.

Но теперь, когда я здесь, когда у меня есть работа, которая требует напряженного внимания, вы увидите, что я буду столь же внимательна, как и любой другой человек.

Она добавила это потому, что знала — Пискатор мог доложить об этом разговоре Фаербрассу. А забывчивость вряд ли входит в число простительных недостатков у офицера воздушного корабля.

— Уверен в этом, — откликнулся Пискатор. Он помолчал, улыбнулся и вдруг сказал: — Между прочим, вам не стоит опасаться конкуренции с моей стороны. Я не честолюбив. Я вполне удовлетворюсь любым званием или должностью, которую мне дадут, ибо знаю, что она будет соответствовать моим силам и моему опыту. Фаербрасс справедлив.

Меня прежде всего притягивает сама наша цель — так называемая Туманная Башня, или Великий Грааль, известная еще под дюжиной других названий. Больше того, я жажду принять участие в этой экспедиции, в первую очередь потому, что хочу побывать там, где заключена главная тайна этого мира. Я жажду, но не собираюсь суетиться из-за этого, если вам понятна моя мысль. Я с готовностью признаю, что не имею вашей квалификации, и поэтому вполне расположен принять пост ниже вашего…

Джилл Галбирра сначала никак не отреагировала на эти слова. Ее спутник принадлежал к народу, который фактически обратил своих женщин в рабство. Во всяком случае, в его время (1886–1965 годы) дела в Японии обстояли именно так. Правда, сразу после первой мировой войны женщины там получили кое-какие свободы. И все же теоретически Пискатор был обязан сохранить в отношении женщин взгляды старомодного японца. С другой стороны, Мир Реки действительно в чем-то изменил людей. Некоторых.

— Вы и в самом деле не возражали бы? — спросила она. — А может быть, где-то в глубине души?..

— Я редко лгу, — ответил он. — И то, только чтобы не обидеть кого-нибудь или чтоб не терять времени на спор с дураком. Думаю, я знаю, что вас тревожит. Может, вам станет полегче, когда вы узнаете, что одним из моих гуру в Афганистане была женщина? Я провел там десять лет в качестве ее ученика, прежде чем она решила, что я уже не так глуп, как был, когда пришел к ней, и теперь достоин отправиться к новому шейху.

— А что вы там делали?

— Я был бы очень рад обсудить это с вами как-нибудь в другой раз. А сейчас разрешите мне заверить вас, что я не испытываю предубеждения против женщин или против неяпонцев. Когда-то я был таким, но эта глупость слетела с меня много лет назад. Например, одно время, спустя несколько лет после первой мировой войны, я был монахом дзен. Но сначала спрошу, вам что-нибудь говорит сам термин «дзен»[23]?

— О нем было написано много книг после 1960 года или что-то в этом духе, — сказала Джилл. — Несколько из них я прочла.

— Понятно. Узнали ли вы из этих книг что-нибудь, чего не знали до этого?

— Очень мало.

— Вы откровенны. Как я уже говорил, я удалился от мира после того, как ушел в отставку из военного флота, и поступил в монастырь на острове Рюкю. На третий год белый человек — венгр — пришел в монастырь в качестве скромного послушника. Когда я увидел, как к нему относятся, я внезапно уяснил то, что подсознательно знал и раньше, но стыдился вынести на свет. А суть заключалась в том, что многие годы изучения дзен-буддизма отнюдь не способствовали тому, что ученики и даже учителя — вообще никто в монастыре, кроме меня, — не смогли преодолеть свои расовые предрассудки. Национальные предрассудки, следовало бы сказать, поскольку они проявляли враждебность и даже презрение и к китайцам, и к индокитайцам, то есть к близким им монголоидам.

После того как мне впервые удалось стать откровенным с самим собой, я должен был признать, что практика дзен поистине не дает ничего существенного и важного ни для меня, ни для других людей. Поставить перед собой цель — значит никогда ее не достигнуть. Это противоречие? Да, безусловно.

И вообще следует признать полной ерундой попытку опустошить себя. Может быть, состояние отрешенности и не чушь, но методы, которыми оно достигается, насколько я понимаю, никуда не годятся. И поэтому в одно прекрасное утро я вышел из монастыря и сел на пароход, идущий в Китай. С этого начались мои долгие годы странствий, как будто какой-то неслышный голос звал меня все дальше и дальше в глубины Центральной Азии. А оттуда… Впрочем, пока достаточно об этом. Я могу рассказать о дальнейшем потом, если вам будет угодно.

Я вижу, мы уже подошли к нашим домам. Позволю себе откланяться до вечера. Я поставлю два фонаря, которые вы сможете увидеть из своего окна, чтобы объявить о том, что к нашей маленькой вечеринке все готово.