— Но я же не обещала прийти.

— И тем не менее вы приняли мое предложение, — сказал он, — разве не так?

— Так, но каким образом вы это узнали?

— Это не телепатия, — снова улыбнулся Пискатор. — Изменение позы, сокращение мышц, сужение зрачка, тембр голоса — все это, незаметное для многих, кроме тех, кто прошел специальную тренировку, подсказало мне, что вам очень хочется прийти на нашу встречу.

Джилл ничего не ответила. Она и сама не знала, рада ли приглашению. Даже и сейчас она не была уверена, так ли это. Неужели Пискатор разыгрывает ее?

«Железное» дерево росло на вершине холма примерно в двухстах метрах от хижины Джилл. Хижина Пискатора находилась почти на самой вершине холма, примостившись между двумя наполовину вылезшими из земли корнями дерева. Ее задняя стенка прочно стояла на земле, а передняя удерживалась с помощью бамбуковых пилонов от сползания по крутому склону.

Джилл взобралась вверх по склону, оставив внизу воспоминания о Джеке, хотя, думала она, Джековой дури и наверху будет предостаточно. Она прошла под домиком и поднялась по бамбуковой лестнице, которая выходила в комнату прямо через пол где-то на середине своей длины.

Дом был куда больше, чем большинство строений в поселке, — три комнаты в бельэтаже и две наверху. Кто-то говорил Джилл, что раньше в нем жила целая община. Подобно всем нерелигиозным организациям, созданным выходцами с Запада, община довольно быстро развалилась. Вот тогда-то туда и вселился Пискатор, которого Джилл никак не могла понять: зачем одинокому мужчине понадобился такой большой дом? Может, это был символ престижа? Но Пискатор вовсе не казался человеком, способным гоняться за такими пустяками.

Вдоль ограды хижины размещались яркие ацетиленовые лампы, перед которыми стояли белые, зеленые и малиновые экраны, сделанные из рыбьих плавательных пузырей. Пискатор стоял на верхней ступеньке лестницы, улыбаясь и кланяясь Джилл. Одеждой ему служило нечто, похожее на кимоно из ярко окрашенных полотнищ. В руке он держал букет огромных цветов, сорванных с лиан, обвивавших верхние ветви «железного» дерева.

— Привет вам, Джилл Галбирра!

Она поблагодарила его, глубоко вдыхая сильный аромат цветов, напоминающий запах жимолости, к которому примешивался слабый запах старинной кожи. Странное, но приятное сочетание.

Дойдя до конца лестницы, она оказалась в самой большой комнате дома. Потолок находился на высоте в три человеческих роста; с него свисало около дюжины японских светильников. Бамбуковый пол, разбросанные там и сям циновки, сделанные из бамбуковых волокон; мебель тоже бамбуковая, легкие простые формы сидений смягчались брошенными на них подушками. Ручки кресел, ножки стола, а также столбы, поддерживающие потолок, сделаны из дуба и тиса. Головы животных, демонов, местных рыб и людей были вырезаны из той же древесины. Ничто не говорило, что маски вырезаны японцем. Возможно, они остались от прежних обитателей.

Высокие, с осиной талией и колокольчатой горловиной вазы стояли прямо на полу. Такие же, только пониже, возвышались на круглых столиках с журавлиными ножками. Вазы были изготовлены на гончарном круге, обожжены, покрыты глазурью или разрисованы. Некоторые украшал геометрический рисунок, на других изображались морские сцены Земли. Суда были римские, моряки — арабы. Голубые дельфины выпрыгивали из сине-зеленого моря; какое-то чудовище разевало пасть, готовясь проглотить корабль. Однако, поскольку в Реке водились рыбы, которых здесь тоже называли дельфинами, а колоссальные «речные драконы» имели отдаленное сходство с нарисованным чудовищем, можно было допустить, что художник изобразил жителей Мира Реки.

Двери в соседние комнаты были завешены нитями с нанизанными на них белыми и красными позвонками «рогатой рыбы»; когда до них дотрагивались, они чуть слышно звенели. Циновки из волокон лиан, росших на «железных» деревьях, украшали стены, а прозрачные плавательные пузыри «речных драконов», натянутые на бамбуковые рамы, висели над каждым окном.

В общем, хотя тут и были такие вещи, как ацетиленовые лампы, которые трудно встретить где-нибудь еще, сама обстановка комнаты представляла собой вариант того, что многие называли Прибрежной культурой, а другие — Речной полинезийской.

Свет ламп тщетно пытался пробиться сквозь тяжелые клубы табачного дыма и марихуаны. С маленького подиума в углу комнаты доносились тихие звуки оркестра. Услуги оркестрантов оплачивались выпивкой и удовольствием, которое извлекали музыканты из сознания, что они проделали полезную и приятную работу.

Музыканты били в барабаны, играли на бамбуковой флейте и глиняной окарине; перебирали струны арфы, сделанной из щита рыбы-черепахи и рыбьих кишок, пиликали на скрипке, изготовленной из рыбьих внутренностей и похожего на английский тис дерева, тисовым же луком, с натянутыми на него нитями из напоминающих конский волос «усов» голубого дельфина; постукивали по ксилофону; гудели на саксофоне и трубе.

Что за музыка, Джилл, во всяком случае, не сумела определить. Но почему-то ей показалось, что мелодии заимствованы у индейцев Центральной и Южной Америки.

— Если б это был tete a tete[24], а не большая вечеринка, я бы предложил вам чай, моя дорогая, — сказал Пискатор. — Но сейчас это невозможно. Мой грааль не каждый день балует меня чаем, а лишь одним маленьким пакетиком в неделю.

Значит, Пискатор не настолько изменился, чтобы не сожалеть о чайной церемонии, столь любезной сердцам всех японцев. Джилл тоже жалела о скудном снабжении чаем. Как и большинство ее сородичей, она ощущала, что пропустит нечто жизненно важное, если не получит чашки горячего чая в положенное для чаепития время.

Пискатор опустил стакан в большой стеклянный сосуд, полный «черепного цвета», и вручил его Джилл. Она отпивала маленькими глотками, пока Пискатор изливал свой восторг по поводу ее прихода. Звучало это так, будто он совершенно искренен. У Джилл появилось к нему теплое чувство, хотя она тут же напомнила себе, что Пискатор принадлежит к той культуре, которая воспитывает в мужчинах взгляд на женщину лишь как на рабочую силу и источник чувственных удовольствий. И тут же осадила себя, ибо в десятитысячный раз сказала себе, что стыдно подражать предрассудкам других. Сначала собери факты, а потом уж суди.

Хозяин повел ее по комнате, представляя присутствующим. Фаербрасс приветственно помахал ей рукой из одного угла. Тонко усмехнулся и отвесил поклон Сирано. Они уже неоднократно встречались в течение дня, но оба были холодны, хотя и вежливы. Ей такие отношения были не очень приятны. В конце-то концов, он же извинился, а ей в этом пламенном французе семнадцатого века все казалось любопытным.

Они обменялись приветствиями с Эзикиелом Харди и Давидом Шварцем, которого она видела ежедневно в его кабинете внутри ангара и на прилегающих к ангару фабриках. Харди и Шварц были довольно дружелюбны; к этому времени они уже знали, что в своей профессиональной сфере она обладает глубокими знаниями. Да и в других областях — тоже. Она сдерживала свое нетерпение и гнев по поводу их невежества, а также их предполагаемого чувства превосходства. Такое поведение окупалось, хотя она и не была уверена, как долго ей удастся себя сдерживать.

— Расслабься! — сказала она себе. — Отрешись, раскройся.

Сколько же раз она делала это или пыталась делать? Нередко казалось, что это ей удалось, но далеко не всегда. Однако здесь был этот японец — Охара, который почему-то называл себя таким смешным и странным именем — Пискатор — и который сказал ей, что дзен — чушь. Ну, не то чтобы чушь… но уж точно дал ей понять, что эту религию явно переоценивают. Слышать это ей было неприятно. Будто ее самолюбие получило удар ниже пояса; вроде бы ранило, что ли. А почему? Ее же это никак не касалось. Надо было просто посмеяться над ним, хотя бы в глубине души. Но он казался таким уверенным в себе.