Льдами были сломаны гребной вал и винт. Трудно перечислить, только перечислить все работы, которые предстояли бригаде. Их было более пятидесяти.

Вот одна из них. Надо было удалить обломки болтов уплотнительных устройств. Тридцать семь этих обломков, спрятавшихся заподлицо, были на тридцать-сорок миллиметров от поверхности. Как быть? Как извлечь их из гнезд? Может быть, высверлить и нарезать новую резьбу, так как на этом месте при постановке винта нужны отверстия для крепления кожуха, ограждающего вал? Но сколько же это потребует времени?

Мурашов и Губин, чтобы не терять драгоценного времени, отважились вывернуть обломки. Действовали крейцмейселем, зубилом и молотком. Один неосторожный, один неточный удар, и зубило помнет или порвет нитку резьбы. Тогда обломок не вывернется. Такое дело не очень просто и в мастерской, а в полярную ночь под водой для человека в водолазном костюме это уже не слесарная, а ювелирная работа. Ни одна нитка резьбы не была порвана.

И каждый болт, обыкновенный, тяжелый болт, Губин и Мурашов уносили в воду так, как, может быть, и бриллиантовых дел мастер не уно-сит бережным пинцетом самые драгоценные камни. И не всякий редчайший алмаз вправлялся в дамский перстень с таким затаенным дыханием, с каким в ступицу лопасти винта ввинчивался каждый неуклюжий стальной болт.

А вечерами, правда, вечера стали условностью, потому что тьма не редела и в полдень, да и разница с ленинградским временем равнялась шести часам, так вот, по вечерам на ледоколе показывали кинофильмы. Еще не согревшиеся люди смотрели на героев экрана, люди согревались от прикосновения к великому миру и завидовали мужеству тех, кто совершал подвиги на экране. А на другое утро они спускались под лед, боролись с морем и думать не думали, что если уж кому и вступать на экраны, так это им, так буднично и обыкновенно выполняющим очередное задание.

И очередным был спуск и установка винта. Металл, окоченевший на сорокасемиградусном морозе, при погружении в море оброс трехсотомиллиметровой ледяной корой. Не так-то быстро сумел Мурашев паром отделить металл ото льда. И нужно было этот одиннадцатитонный винт посадить на гребной вал. Правда, очень помогли лебедки, у которых стояли матросы ледокола. Но все же одиннадцать тонн остаются одиннадцатью тоннами.

Да и простая гайка, крепящая винт, весит двести сорок четыре килограмма. Ее нужно подвести к резьбе, навернуть и затянуть полутораметровым ключом.

Водолазы выполняли работы кузнецов и ювелиров, работы сварщиков и слесарей-универсалов, но ни одна из этих работ не получилась бы, если бы не настоящая окрыленность, неустанная дерзость, взлеты вдохновения, так же нужные водолазу, как и поэту.

А каково быть на высоте вдохновения, когда в воздушных шлангах образуется ледяная пробка и дышать становится нечем?

Снегом заметало будку, обмерзали руки у матросов, качающих помпу.

И ясно, что если бы не помощь команд ледоколов, то, конечно, шестерым смельчакам оставалось бы только надорваться. Однако все подводные работы, все самое сложное, самое главное было проведено ими.

Когда установили вал и потом винт, на несколько минут из-за белой скалы выглянуло ржавое отсыревшее солнце, словно и его подняли водолазы из моря, словно они спасли и его, и солнце, недоверчиво поглядев в их сторону, скрылось.

Да и можно ли было поверить, что два раненых ледокола, которых предполагали на буксирах тянуть сквозь ледовые засады из Тикси в Мурманск, трудно было поверить, что два обессилен-ных ледокола, которые предполагали ставить в Мурманске в доки, невозможно было поверить, что оба ледокола возвращены к жизни, что скоро они взрежут высокомерную толщу арктической брони.

И когда убеленные пургой шестеро точек, когда шесть карликов, когда шестеро исхудалых, усталых и простуженных людей снова возникли перед ожившими ледоколами — ночь отступила.

Еще бушевала вьюга, но теперь она не рычала, а рыдала, оплакивала свое титаническое бессилие перед лицом этих жалких фигурок, перед этими детьми, перед этими молчаливыми великанами.

И разве дело только в том, что Мишин, Котенко, Губин, Андреев, Мурашев и Сокур спасли для государства миллионы рублей? Разве дело только в том, что ледоколы возрождены и навигация началась точно в срок? Разве дело только в этом? Нет!

Тут дело куда сложнее! Тут своими руками, своей волей, своим мужеством доселе безвестные, шесть человек утвердили свою любовь к Родине.

Но об этом между ними не было сказано ни слова. Любовь не решается говорить о любви. Мужество молчит о мужестве.

И шесть незаметных человек с прищуренными, покрасневшими от вьюги глазами смотрели на ледоколы, словно не они были причастны к их небывалому возрождению, словно они просто случайно оказались в Арктике. И сейчас покинут ее.

Часы показывали ночь.

Но солнце положило благодарные руки лучей на плечи водолазов, солнце не хотело, не могло зайти и скрыться.

Ночью был день.

Пепельной молнией метнулась ящерица в норку, суслик — рыжий жирный кувшинчик — точно сквозь песок провалился около переднего копыта коня. Карликовая тень, и она точно сожжена ослепительным зноем. Вот снова скользнула ящерица и словно вонзилась в сопку. Сопка тянется подобно наконечнику копья и постепенно переходит в другую, а та похожа на каменный топор, которым земля прицеливается, чтобы сразить орла.

Орел, сперва неправдоподобно неподвижный, складывает крылья треугольником, обретает форму реактивного истребителя и со свистом пикирует на змею. Вот он стиснул змею в когтях, рванул ее железным клювом, вскинул крылья, и задушенная в орлиных когтях кобра пронеслась над пограничником, словно веревка с обвисшими концами. «А ведь, может быть, эта кобра поджидала меня. Я же как раз в этом месте хотел спрыгнуть с коня и прилечь. Вот орел развернулся, сейчас он сядет на ту сопку. Но странно, он почему-то пролетел дальше. Сопка на той стороне, на чужой. И всегда этот орел тащит добычу на ту сопку… Не прячется ли там кто-нибудь?..» — думал Василий Иосифович Алексеев, пристально, словно глаза не ломило от солнца, накаляющего песок до 70°, наблюдая за орлом. Василий Иосифович разворачивает коня и бросает скакуна в галоп.

Он скачет вдоль границы, а ему навстречу, смешиваясь с каким-то потаенным ощущением вечной тревоги, мчатся воспоминания. Вот здесь диверсантка перешла границу ночью, присыпая свои бороздки — следы от специальной обуви сухой землей, которую несла в халате. Почти невозможно было отличить ее следы от следов черепахи, которая оставляет позади себя почти такие же бороздки,

И вот здесь диверсанты пытались перейти по халатам.

А в этом месте границу пересекли туда и обратно, прошли полкилометра вдоль границы и потом снова перешли ее, заметая свои следы метелкой.

А вот здесь переходили на подковах задом наперед, а здесь — на ходулях, а здесь-прячась за баранов, а здесь…

Только задумайся, и вся граница — граница воспоминаний, граница призраков, граница преступлений, хитрости и подвига.

Василий Иосифович может нащупать след по отпечатку, по оброненной бумажке, окурку, спичке, по пуговице и нитке, по крошкам еды, по согнутой ветке, по опавшему листку, по запаху. Сейчас все это представляется не главным- так это вошло в плоть и кровь. Сейчас его беспокоит этот орел, убивший кобру и почему-то не приземлившийся на своей сопке.

И как-то сразу вспомнил он: именно здесь, в поисках лучшей жизни, перешли, спасаясь от бая, шесть избитых крестьян. Один из них слезящимися глазами смотрел на Алексеева, его изможденное лицо было тупым от усталости и горя, его синяки проглядывали сквозь нищенские лохмотья…