На следующее утро после возвращения в родительский дом Сумароков проснулся без четверти пять, как будили в корпусе, и с досадой подумал, что намеревался поспать подольше. Но Петр Панкратьевич встал еще раньше сына.

— Хочу проводить тебя на службу, — сказал он, войдя в комнату Александра. — Насидишься еще дома. Надобно явиться к месту.

Сумароков не рассчитывал на поблажку — он знал твердый отцовский характер — и поспешно оделся. Сегодня или через неделю, к Миниху идти было необходимо. Так лучше сделать это сразу.

Он с удовольствием осмотрел стол, накрытый для завтрака, — в корпусе утром полагалась только пшеничная булка с маслом, — и принялся за мясной пирог.

— Не спеши, Александр, — сказал Петр Панкратьевич, — кадетские привычки надо оставлять. Тут никто твой кусок не отнимет.

Слова отца обидели Сумарокова.

— Я знаю, батюшка, — ответил он, — но разве не вы меня в детстве учили, что тот, кто медленно ест, и работает медленно?

— Торопливость не есть быстрота, — возразил Петр Панкратьевич. — Торопятся нагоняя, быстро движется идущий вперед. А ты, замечаю, любишь спешить. Оттого и ешь неосновательно. Смотри, как накрошил.

Начинка пирога, была рассыпана по кафтану Сумарокова и на скатерти стола. Он весело отряхнулся.

— Есть грех, батюшка, тороплив и небрежен бываю. Теперь, под вашим присмотром, авось к порядку привыкну. Не сердитесь для первого раза!

— Я не сержусь, а тебя жалею, — с неожиданной серьезностью сказал Петр Панкратьевич, внимательно глядя на сына. — С твоим нравом нелегко на свете прожить будет.

— Мой нрав, батюшка, других людей не хуже. Что горяч да вспыльчив — это верно, а иных грехов за собой пока не ведаю.

— Ладно, поживем — увидим, — заключил Петр Панкратьевич, крестясь и вставая. — Я поеду в коллегию, а ты пешком пройдись. Хоть граф и рано встает, а мы нынче его перегнали. Поторопились для начала. Ну, беда небольшая. Счастливый путь!

Вслед за отцом Сумароков вышел на улицу и частым шагом, скользя новыми башмаками на поворотах, устремился к Минихову дому.

Отец оказался прав, в личной канцелярии Миниха, занимавшей половину нижнего жилья, Сумарокову сказали, что граф еще не выходил.

Сумароков прошел в приемную, положил шубу на стул и поправил казенный паричок, — собственным, модным, только предстояло обзавестись.

Из соседней залы доносился сдержанный гул: канцелярия генерал-фельдмаршала была многолюдной, хоть и называлась личной. Во всех учреждениях и комиссиях, где командовал Миних, существовали, разумеется, свои канцелярии, но эта, домашняя, считалась главной: через нее вел к Миниху кратчайший ход.

Дежурный капрал то и дело впускал новых просителей, и скоро в приемной не хватило стульев. Вошедшие позже подпирали плечами стены. Народ все, видно, нечиновный, многие с кульками и свертками в руках.

Сумароков утомился ожиданием. Он вскакивал со своей шубы и пробегал несколько шагов взад-вперед, потом снова опускался на стул и нетерпеливо вертел пуговицу камзола.

Время от времени из канцелярии выходили подьячие, вокруг них мгновенно собирался кружок. Разговор шел шепотом, и когда чиновник возвращался обратно, дверь перед ним услужливо отворяли — руки его были заняты. Иногда человек, говоривший с подьячим, надевал шапку и, приговаривая знакомым: «Ну, прощевайте, послезавтра свидимся тут», — выходил на улицу.

Сумароков ждал, сердясь и недоумевая. Кто эти люди? Что передают они канцеляристам? Сколько сидеть ему в приемной?

Он решительно подошел к капралу:

— Господин граф скоро ли будет?

Капрал снисходительно посмотрел на Сумарокова.

— Граф и совсем, может, не будет. А вы от кого?

Сумароков объяснил, что назначен к Миниху адъютантом и явился в должность.

— Так вам совсем не сюда! — воскликнул капрал. — Что ж вы раньше-то не спросили? Вам с другого подъезда, вон куда сани-то подкатывают. А здесь — кто попроще, купцы да подрядчики с Ладожского канала. Им графа и не нужно, без него все обделают. Подбери, что рассыпал! — закричал он вдруг.

Проследив за взглядом капрала, Сумароков увидел бородача в армяке. Прижимая одной рукой к животу холщовый мешок, он закрывал другой дыру, откуда сыпалась крупа.

— Подставь полу-то, голова! — распорядился капрал. — Ни разу, что ли, по делам не хаживал? Что принес, и того не уберег?!

— Зачем у него крупа? — спросил Сумароков.

Капрал ухмыльнулся:

— Шутите со мной, господин адъютант?

— Зачем крупа? Говори! — приказал Сумароков.

В голосе его прозвучала властная нота, и капрал, привыкший к начальственным окрикам, повиновался.

— Ваше сиятельство, это ж добровольные приношения от просителей, стало быть, господам подьячим. Чтобы какой задержки не было в решениях.

Сумароков с новым интересом оглядел пестрое собрание челобитчиков. Вот зачем они с пакетами! Это взятки! Кто больше даст, тот большего добьется. Крупа — мелочь, наверное, и денег тут проходит немало…

— Надо же кормиться, жалованье-то грошовое, а есть-пить всем хочется. Дело житейское, ваше сиятельство, — капрал на всякий случай называл Сумарокова графским титулом.

— Я не сиятельный, — сказал Сумароков, — и хватит об этом.

Капрал подал ему шубу, и Сумароков покинул канцелярию. Его жизненный опыт получил изрядное пополнение.

В главном подъезде стояли рослые лакеи, держа в руках господское платье. Дежурство нес измайловский офицер из немцев. Сумароков не без труда — он писал по-немецки лучше, чем говорил, — постарался сочинить вежливые фразы, разъяснявшие, почему граф должен его принять. Офицер, не выслушав, кивнул головой и отошел к новому посетителю.

Если бы Сумароков бывал при дворе, он мог бы узнать многих из тех, кто навестил Миниха в это апрельское утро. Военные мундиры, щегольские кафтаны, длинные парики мелькали перед его глазами. Собравшиеся, — они больше походили на гостей, чем на просителей, — стояли группами или степенно расхаживали по зале. Русский и немецкий язык мешался в их негромких речах. Никто не держал при себе кульков и пакетов, — Сумарокову стало смешно, когда он сообразил, что пытается представить себе этих господ в роли челобитчиков близ дверей личной канцелярии.

Утренний прием у вельможи был делом обычным в то время. Приходили, чтобы подать просьбу, получить рекомендацию, засвидетельствовать почтение, наконец, чтобы просто и как бы нечаянно сказать в разговоре со знакомым: «Сегодня, когда я был в доме князя…»

Сумароков почувствовал, что в приемной царило какое-то напряженное ожидание. Он ловил беспокойные взгляды, которыми обменивались между собой собеседники. Состояние тревоги начало передаваться и ему. Оно усилилось, когда Сумароков стал схватывать обрывки разговоров, услышал знакомые имена и понял, что волновало посетителей Минихова дома.

— Волынскому объявлен домашний арест, — говорил толстый господин, проходя со своим собеседником возле Сумарокова. — Его допрашивает Андрей Иванович Ушаков, но не один, а в комиссии.

Ушаков был начальником Тайной канцелярии и разыскивал политические преступления.

— Андрей Иванович в своем деле мастер, — продолжал толстяк, — и любому язык развяжет. Волынский многих за собой потянет. Я за верное скажу, что вчера взяли президента коммерц-коллегии Мусина-Пушкина, оберштреккригскомиссара Соймонова…

— Да нет, ваше превосходительство, он споткнулся на Тредиаковском, — услышал за своей спиной Сумароков гулкий бас. — Герцог Бирон донес государыне, что Волынский избил в его покоях академического секретаря и тем нанес оскорбление ее величеству. Герцог, мол, только слуга императрицы, но бил-то Волынский Тредиаковского во дворце, вот в чем непристойность. За такое самовольство Волынского под суд.

— Это лишь предлог, ваше превосходительство. Подумаешь, важность — побил стихотворца! Волынский составил проект о поправлении государственных дел, обсуждал его с Мусиным-Пушкиным, Еропкиным и подал государыне письмо. А в письме изображено, что при дворе, мол, доверять никому нельзя, достойные люди в упадке, Остерман же не на пользу нашему отечеству старается.