С т е п а н (появляясь по другую сторону стенда). Ничего вы не понимаете! Из-за Павлова все! Если хочешь знать, я тебе даже сочувствовал, как пострадавшему от руки белогвардейца. Но ведь если бы ты этот разговор случайно не подслушал, так ты бы и телепался за своим Стрельцовым? Или стал мальчиком на побегушках у этого Заблоцкого, или еще того хуже — у Павлова?

Г о р о в с к и й. Не волнуйся, не стал бы!

С т е п а н. Ничего не известно!

Г о р о в с к и й. Зачем же вы меня в комсомол приняли?

С т е п а н. Колыванову спасибо скажи!

Г о р о в с к и й. А ты бы не принял?

С т е п а н. Никогда!..

Г л а ш а. Хватит вам! Как маленькие, честное слово!.. Ты, Степа, лучше вспомни, какой супчик сварил, когда на кухне дежурил?!

С т е п а н. Супчик как супчик. Пшенный!

Г л а ш а. О стену его кидать можно было! (И рассмеялась.)

Уходят в темноту музейные стенды. Освещается игровая площадка. У стола сидят коммунары.

Н а с т я. Да… Есть это невозможно!

С т е п а н. Сама бы и варила!

Н а с т я. У нас равноправие. Твоя очередь.

К у з ь м а. Если молотком в порошок разбить, а потом кипяточком разбавить — сойдет!

Г о р о в с к и й. «Пеммикан» называется.

С т е п а н. Чего-чего?

Г о р о в с к и й. Американские индейцы этот способ изобрели. Только они мололи не пшено, а мясо.

Ф е д о р. Добро переводили! Зачем мясо-то молоть?

Г о р о в с к и й. Чтоб легче было нести. Переходы у них были дальние.

С т е п а н. Предрассудок!

Г о р о в с к и й. Буржуазный?

С т е п а н. Факт!

Г о р о в с к и й. К твоему сведению, индейцы не буржуи, а свободное племя охотников.

С т е п а н. Да?

Г о р о в с к и й. Представь себе!

С т е п а н. А этот… как его… Самый главный у них кто?

Г о р о в с к и й. Вождь племени.

С т е п а н. Царь?

Г о р о в с к и й (развел руками). Ну, знаешь… Спорить с тобой!..

С т е п а н. А ты не спорь, раз у тебя классовое сознание не на высоте!

Г о р о в с к и й. А у тебя на высоте?

С т е п а н. Спрашиваешь! Я член РКСМ.

Г о р о в с к и й. Я тоже.

С т е п а н (упрямо). Все равно ты еще не достиг. Вот Кузьма достиг. Наш человек, рабочий. А Федька вроде тебя, только с другого края.

Ф е д о р. Это с какого же я краю?

С т е п а н. С крестьянского!

Г о р о в с к и й. Чепуху несешь!

С т е п а н. Я за такие слова знаешь что могу сделать?

Г о р о в с к и й. Кулаками будешь свое классовое сознание доказывать?

С т е п а н. Жаль, зарок дал… А то бы не посмотрел, что у тебя башка перемотана! (Покосился на Глашу и отошел в сторону.)

Горовский уселся в противоположном углу, раскрыл тетрадь, вынул огрызок карандаша.

Г о р о в с к и й.

С т е п а н. Забормотал!

Г л а ш а. Не мешай, Степа.

С т е п а н. Да кому они нужны, стихи эти!

Г о р о в с к и й (не выдержав). Всем!

С т е п а н. Всем, говоришь?

Г о р о в с к и й. Да, всем!

С т е п а н. Федор, тебе стихи нужны?

Ф е д о р. Чего?

С т е п а н. Стихи, спрашиваю, тебе нужны? «Птичка божия не знает ни заботы, ни труда!»

Ф е д о р (подумав). Нам это ни к чему.

С т е п а н (Горовскому). Слыхал?

Г о р о в с к и й. Так не спорят! А Федору просто надо учиться.

С т е п а н. Может, и мне тоже?

Г о р о в с к и й. И тебе!

С т е п а н. В гимназию, значит, определяться?

Г о р о в с к и й. В трудовую школу.

С т е п а н. Все ученые — контра!

Г л а ш а. Степан!

С т е п а н (упрямо). В чистом виде контра!

Г о р о в с к и й (волнуясь). А я… в гимназии учился… Тоже, по-твоему, контра?

С т е п а н (он слегка растерялся). Ты-то? Был как есть контрик. И сейчас еще не вполне.

Г о р о в с к и й. Что «не вполне»?

С т е п а н. Не вполне партийный человек.

Г о р о в с к и й. А ты партийный?

С т е п а н. А какой же еще?

Г о р о в с к и й. Такой же, как мы все! Как я… как Федор…

С т е п а н. Это я-то?!

Г о р о в с к и й. Ты-то!

С т е п а н (сжав кулаки). Ну, Женька!..

К о л ы в а н о в (появляясь). Степан! Опять за старое?

С т е п а н. Беспартийным он меня обозвал! Можно такое терпеть?

К о л ы в а н о в. Нашли время дискутировать!

С т е п а н. Нет, ты скажи! Ты мне про самую суть скажи!

К о л ы в а н о в. Ох и путаник ты, Степа! Резерв вы наш. Понятно? Рабоче-крестьянский резерв!

С т е п а н (мрачно). Вроде запасного полка, что ли? Кто-то воюет, а мы очереди дожидаемся?

К о л ы в а н о в (помолчав). Считай, что дождались. Завтра на фронт!

Все повскакали с мест, окружили Колыванова, кто-то закричал: «Ура! Качнем Лешку!» Колыванов отбивался, но его все-таки несколько раз подбросили на руках чуть ли не к потолку, потом бережно опустили. Колыванов посмотрел на веселые лица ребят, покачал головой, вынул из-за пазухи патефонную пластинку.

Разбить бы могли!.. (Передал пластинку Насте.) Жаловались, что граммофон молчит… Вот… Разжился одной. Не ко времени, правда!

Н а с т я. Почему это не ко времени?

Водрузила граммофон на стол, поставила пластинку, покрутила ручку, опустила мембрану. Зазвучали скрипки, медленно ведущие мелодию вальса. Потом зазвенел серебром, печально и нежно, неведомый им инструмент.

Н а с т я. Гитара, что ли?

К о л ы в а н о в. Вроде… Здоровая такая! Забыл, как называется…

Г о р о в с к и й. Арфа.

С т е п а н (запоминая). Арфа?

Г о р о в с к и й. Да.

Замолчали, прислушиваясь, но арфа, видно, отыграла свое, а сам вальс был уже не медленный, не осторожный, как раньше, кружился все быстрее, быстрее и будто вздыхал: «Ах, ах!»

Н а с т я. Сто лет не танцевала!

К о л ы в а н о в (встав перед ней). Прошу!

Одна за другой закружились пары, оркестр звучит все тише и тише, приглушается свет, и видны лишь силуэты танцующих. А луч прожектора выхватывает музейный стенд с красным знаменем и уже стоящего там Колыванова. Он смотрит на танцующих и негромко говорит:

Завтра, прямо с марша, их могут бросить в бой. И как не похож он будет на лихие конные атаки, о которых бессонными ночами мечтают эти мальчишки. Не будет белых и вороных коней, сверкающих клинков, отчаянной рубки. Будут окопы с хлюпающей под ногами болотной водой, томительное ожидание атаки, первые выстрелы по далекой еще цепи вражеских солдат, когда не знаешь, попал ты в кого-нибудь или нет, и оттого не ощущаешь ненависти или страха.

Все это придет потом, когда, преследуя отступающих, ворвутся они в полусожженную деревню, где не будет ни наших окопов, ни вражеских, а смешаются свои и чужие и появится страх быть убитым.

Потом уйдут и страх, и ненависть, и сменятся безмерной усталостью, когда уложит кто-нибудь из них в рукопашном бою безусого юнкера, и тот некрасиво умрет, зажимая ладонями рану на животе, на что-то еще надеясь, по-детски плача и мучаясь от нестерпимой боли.

Кто-то сказал, что война рождает мужчин. Может быть. Но какой ценой…

Скрывается в темноте музейный стенд. Освещается игровая площадка. У пулемета залег  С т е п а н. Рядом с ним — Г л а ш а, К у з ь м а, Ф е д о р, Г о р о в с к и й.

Г о р о в с к и й.

Ф е д о р. А что такое пунша, Женя?

Г о р о в с к и й. Напиток такой. Сахар жгут и еще что-то.

Ф е д о р. Неужто сахар жгут? Скажи, гады какие.

С т е п а н. Контра! Давай сыпь дальше, Женя.

Г о р о в с к и й. Нравится?

С т е п а н. Красиво написано.

К у з ь м а (вдруг). Погоди-ка, ребята!.. Никак идут!

С т е п а н. Померещилось тебе.

Ф е д о р. Не должны они вроде наступать, беляки-то. Досталось им сегодня!

С т е п а н. Пусть только сунутся!

Г л а ш а (после паузы). Никого… Читай дальше, Женя.

Г о р о в с к и й.

С т е п а н. Здорово! Это я тоже люблю… Бой, дым, огонь!

Г л а ш а. Известное дело.

Г о р о в с к и й. Призвание! Со временем в командармы можешь выйти.

С т е п а н. А что? Факт! (Помолчав.) Нет, ребята, я токарем буду. Как батя мой, как дед. В первые мастера выйду. (Неожиданно.) А потом женюсь! Чего ты смотришь, Глаха? Ей-богу, женюсь! На образованной.

Глаша опускает голову. Потом быстро встает и уходит.

Чего это с ней?

Г о р о в с к и й (после паузы). Неумный ты все-таки человек, Степа.

С т е п а н. Это почему же?

Г о р о в с к и й. У тебя спросить надо.

Молчат. Обескураженный Степан сосредоточенно свертывает «козью ножку». Горовский задумчиво насвистывает невеселую мелодию старинного вальса.

Ф е д о р (вдруг). А я землю пахать буду.

С т е п а н. Чего?

Ф е д о р. Землю, говорю, пахать буду. Как белых разгрохаем, в деревню к себе подамся. (Мечтательно.) Коммуну собью, артельно чтоб робить. Слышь, Степа?

С т е п а н. Тебе бы только в земле ковыряться.

Ф е д о р. Это какие ты слова говоришь? Какое право имеешь? Ты хлеб ешь?

С т е п а н. Отстань.

Ф е д о р. Нет, ты говори! Ешь хлеб?

С т е п а н. Ну, ем.

Ф е д о р. А кто его сеял? Кто землю пахал? Кто убирал? Сколько потов на эту землю пролито, ты знаешь? Эх, да чего там! Убить тебя за такие слова мало! (После паузы.) Не товарищ ты мне больше! Вот!

С т е п а н. И чего ты разошелся? Слова сказать не дают! (Помолчав.) Федь, а Федь!

Ф е д о р. Чего тебе?

С т е п а н. На, покури.

Ф е д о р. Не хочу.

С т е п а н. Брось, пошутил ведь я.

Ф е д о р. Пошутил. Спички давай! (Закуривая.) Я, может, ученым хлеборобом хочу быть. Как он называется-то?

Г о р о в с к и й. Агроном, Федя.

Ф е д о р. Вот… И буду! Первый агроном в нашей деревенской коммуне буду!

Обняв за плечи упирающуюся  Г л а ш у, подходит К о л ы в а н о в.

К о л ы в а н о в. Кто Глаху обидел?

Г л а ш а. Никто меня не обижал.

К о л ы в а н о в. А плакала почему?

Г л а ш а. Не плакала я вовсе. Соринка в глаз попала.

К о л ы в а н о в. Соринка, говоришь? Ну, ну… Все спокойно?

С т е п а н. Пока спокойно.

К о л ы в а н о в. Что-то мне это спокойствие не нравится. Смотрите как следует.

С т е п а н. Есть смотреть как следует!

К о л ы в а н о в. О чем разговор был?

Г о р о в с к и й. О будущем.

К о л ы в а н о в. Хороший разговор. (Задумчиво.) Какое оно, наше будущее, ребята? Кончим воевать, раскидает нас в разные стороны, постареем мы… и будем вспоминать горячие эти годы, юность нашу комсомольскую!