Все принялись за еду. Только Степан сидел в стороне и насвистывал что-то сквозь зубы.

Н а с т я. Не свисти. Денег не будет.

С т е п а н. А на кой мне деньги?

Н а с т я. Мало ли… Вдруг жениться надумаешь? На свадьбу.

С т е п а н. Сдурела? (И опять покосился на Глашу.) С чего это мне жениться?

Н а с т я. Ну а вдруг? Любовь если?

С т е п а н. Что ты заладила как сорока: «Любовь, любовь!» Где она, эта любовь? Разговоры все!

Г л а ш а (негромко). Почему это разговоры?

С т е п а н (отчаянно). А потому! Где ты ее видела? В кино только!.. С чем ее едят, знаешь? С повидлом? С маслом подсолнечным? На ситный хлеб ее мажут?

Г л а ш а. Если так про любовь думать…

С т е п а н. Тогда что? Ну, что?!

Г л а ш а (не сразу). Тогда и жить незачем.

С т е п а н (растерянно). Жизнь-то при чем?

Г л а ш а. Если человек любовь с повидлом равняет, значит, ничего высокого у него в жизни нет. И жить такому человеку незачем. Лучше умереть.

Все притихли. Смотрели то на Глашу, то на Степана.

А он сидел на ящике, глядел в пол и чувствовал, как жаром наливаются у него щеки, лоб, уши, шея. И сидеть стало неудобно, как будто затекли ноги. И почему-то смотреть на всех стыдно! Разве о таком вслух говорят? Ну, сболтнул про повидлу эту дурацкую! Что же, он должен был при всем народе орать: «Ах, люблю тебя до гроба!»? И одной-то никогда не скажешь: язык не повернется. И чего говорить? Слепая она, что ли? Степан поднял голову и увидел Глашины глаза. Она смотрела на него так, как будто Степана здесь не было. Он даже подвинулся на своем ящике, чтобы оказаться напротив. А она его не видела. Не хотела видеть. Не было сейчас здесь никакого Степана. Не было, и все тут! Так они и сидели, молчаливые и растревоженные, когда в мастерскую вошел  А л е к с е й  К о л ы в а н о в. Сел на свободный ящик, провел ладонью по лицу, как после сна, и спросил:

К о л ы в а н о в. Закурить нет?

С а н ь к а (протянув ему самокрутку). Держи.

К о л ы в а н о в (после паузы). Горькая какая-то махорка.

Н а с т я. Может, хлеба хочешь?

К о л ы в а н о в. А есть?

Н а с т я. Немного. (Помолчав.) Ты чего такой, Леша?

К о л ы в а н о в. В Чека я ходил. Насчет запасных частей.

С т е п а н. Чека-то при чем?

К о л ы в а н о в. Выписывали нам запасные части. А сюда не довезли! Постарались гады какие-то!

С т е п а н. Инструмента тоже никакого!

К о л ы в а н о в. А без броневиков зарез. Плохо на фронте!

Появился  П а в л о в. Невысокий крепкий человек в кожанке и коричневых крагах. Открыто улыбнулся.

П а в л о в. Привет, работнички! Вы что невеселые?

К о л ы в а н о в. Как с инструментом, товарищ Павлов?

П а в л о в. Я из них там всю душу вытряс! Понасажали, понимаешь, саботажников! А как с запасными частями, Леша?

К о л ы в а н о в. Будут.

П а в л о в. Вот и ладно! (Похлопал ладонью по кузову броневика.) А этого инвалида в цех. Рессоры будем наваривать!

С т е п а н. Не дотащить!

П а в л о в. А мы его, голубчика, на катки. А ну, взяли! Саня, захвати домкрат!

С а н ь к а (весело). Сделаем!

Броневик выкатили из мастерской. Санька с трудом поднял тяжелый домкрат и прислушался. На чердаке громко ворковали голуби.

Выходит, не приснилось! (Крикнул.) Федя!..

Ф е д о р (остановился у выхода). Ну?

С а н ь к а. Снеси домкрат, а? Я залезу, посмотрю… Слышишь, голуби на чердаке? Вдруг мои к ним прибились… Хоть одним глазком взгляну!

Ф е д о р. Лезь!.. А не свалишься?

С а н ь к а. Нет такой крыши, с которой бы я свалился!

Ф е д о р (засмеялся). Пацан ты еще совсем!

С а н ь к а. Я — член Союза молодежи! А вот ты почему не вступаешь?

Ф е д о р. Погожу. Я человек основательный. Разобраться мне надо что к чему.

С а н ь к а. Ну, давай! Разбирайся! А я — на чердак!

Федор вышел. Санька скрылся за ящиками.

Пауза.

В мастерскую вошел человек в защитного цвета френче, полувоенной фуражке с большим козырьком. Оглядел пустую мастерскую и недовольно поморщился. Вынул из кожаного портсигара папиросу, закурил, нетерпеливо посматривая на дверь.

Вошел  П а в л о в. Увидел человека во френче, покачал головой.

П а в л о в. Неосторожно, Вадим Николаевич.

З а б л о ц к и й. Очередной встречи ждать не мог. (Вынул из портсигара еще одну папиросу, протянул Павлову.) Надо срочно переправить на ту сторону.

П а в л о в (щелкнув каблуками). Слушаюсь.

З а б л о ц к и й. Не надо так щеголять военной выправкой, штабс-капитан.

П а в л о в. Привычка.

З а б л о ц к и й. Могут отучить. И довольно быстро. (Помолчав.) Как успехи?

П а в л о в. Разборка броневиков идет полным ходом! (Усмехнулся и добавил.) Со сборкой придется подождать: запасных частей не будет.

З а б л о ц к и й. Ну-ну…

П а в л о в. У вас все, Вадим Николаевич?

З а б л о ц к и й. Пока да.

П а в л о в. Идемте. Я вам «сквознячок» покажу подходящий.

З а б л о ц к и й. Что, простите?

П а в л о в. Проходной двор.

З а б л о ц к и й. Жаргон у вас…

П а в л о в. Считайте, что я говорю по-французски. Если разрешите, я пойду первым.

Павлов подошел к двери, осмотрелся. Жестом показал Заблоцкому, что путь свободен, и вышел. Заблоцкий направился следом. Некоторое время мастерская пуста, затем из-за ящиков показывается  С а н ь к а. Лицо у него озадачено. Он в раздумье хмурит брови, потом решительно направляется к выходу и сталкивается с возвратившимся Павловым.

П а в л о в. Саня? Ты что здесь делаешь?

С а н ь к а. Голубей хотел шугануть…

П а в л о в. Голубей? Каких еще голубей?

С а н ь к а. На чердаке… А вы сюда заходили?

П а в л о в (улыбнулся). Зашел, как видишь!

С а н ь к а. Да не сейчас…

П а в л о в. А что?

С а н ь к а. Разговаривали тут двое.

П а в л о в. О чем?

С а н ь к а. О всяком… Надо бы к Леше сходить, сказать ему.

П а в л о в. Сходи, конечно! (Напряженно смотрит в спину Саньке, потом окликает.) Саня!

С а н ь к а (останавливаясь). Чего?

П а в л о в. Вместе пойдем. Подсоби-ка вот…

Он наклонился над прислоненной к стене рессорой и, когда Саня подошел к нему, взял со стола окованные железом тяжелые счеты и ударил его в висок. Санька коротко вскрикнул и упал. Павлов выхватил наган, в упор выстрелил в спину лежащего, побежал к выходу, дважды выстрелил в воздух.

П а в л о в. Стой! Стой, сволочь! (Обернулся к подбежавшим людям.) Скорей! Высокий такой, в шинели… За воротами смотрите! Что делают, гады! А?.. Что делают?

К о л ы в а н о в. Какого черта! Толком говори!

Павлов указал в глубину мастерской. Колыванов бросился туда, увидел Саньку, кинулся к нему, положил его голову к себе на колени и вглядывался, вглядывался в Санькино мертвое лицо, будто ждал, что тот улыбнется ему. Мастерская наполнялась людьми, но Колыванов не видел, как протолкалась вперед Настя и коротко вскрикнула, зажав рот ладонью; как присела рядом с ним Глаша, как, не отрывая глаз от лица Саньки, стоял и мял в руках свой треух Федор.

П а в л о в. Иду по двору… вдруг выстрел… Я сюда… Навстречу мне тот, в шинели… Оттолкнул и за ворота… Я к Сане… Потом за ним! Стреляю!.. Мимо! Стреляю… Мимо!

Появился  С т е п а н, растолкал всех, увидел лежащего на полу Саньку и отступил, оглядывая всех непонимающими глазами.

С т е п а н. До угла добежали… По дворам пошарили… Никого! Да что тут у вас? Что с парнем?

И вдруг закричала, забилась в плаче Настя. Она качалась всем своим крупным телом, закрывала рот ладонями, кусала их, чтоб не закричать, давилась слезами и мычала некрасиво и страшно.

А л е к с е й (шепотом). Не сметь! Не сметь плакать!

И в тишине раздался прерывающийся голос Федора:

Ф е д о р. Пиши меня в комсомол, Леша! Пиши в комсомол! Слышишь?.. Пиши!..

Скрывается в темноте игровая площадка. Освещается музейный стенд с краснозвездным буденновским шлемом. Слышно, как чуть вразнобой, играет траурную мелодию небольшой духовой оркестр. В луче прожектора, у стенда, стоит  Г л а ш а. В руках у нее тетрадь. Она прислушивается к меди труб, уханью барабана, звону тарелок. Задумчиво перелистывает тетрадь.

Г л а ш а. Хоронили мы Саню осенним ветреным днем. Над кладбищем кружили галки, ветер шуршал опавшими листьями, трепал черные ленты на знамени. У открытого гроба стояла мать Сани, еще совсем молодая, в черном вязаном платке. Она не плакала, стояла молча, только все время приглаживала жесткий завиток рыжеватых волос на Санькином лбу. И тогда все видели, как мелко дрожат ее руки. И какие они натруженные и старые по сравнению с молодым лицом. Речи говорили короткие, похожие на клятву. И каждый называл Саньку «товарищ Чижов».

А Иван Емельянович Зайченко сказал: «Наш дорогой красный боец и сын Революции».

Вот тут мать Сани в первый раз заплакала. А во второй раз, когда гроб опускали в могилу и комсомольцы стреляли в воздух.

Слышатся винтовочные залпы. Один, второй, третий.

Потом ее увели. Она шла и все оглядывалась на заваленный еловыми ветками могильный холмик.

Все так же кричали и кружились в небе галки, вспугнутые выстрелами, тянули к саду на окраине и с гомоном усаживались там на ветки кленов и лип.

Глаша замолчала. Передала тетрадь  Л е н е, которая появилась по ту сторону стенда. Опять заиграл духовой оркестр. На этот раз настоящий, большой, слаженный. И играл он не траурный марш, а старый-престарый вальс. Скрылось в темноте лицо Глаши, а Лена, слушая музыку, улыбнулась чему-то давнему.

Л е н а. Когда-то этот сад был излюбленным местом свиданий. Зимой встречались у расчищенного под каток пруда, где играл в беседке военный духовой оркестр. Летом ждали друг друга на дальних, заросших шиповником аллеях. Оркестр играл в саду и летом, но уже не в беседке, а на открытой эстраде-раковине. Эстраду эту называли еще «белой», потому что покрывавший ее в виде раковины навес каждую весну красили в белый цвет. На ней выступали развязные куплетисты, лихо отбивали чечетку в своих лакированных штиблетах, им шумно аплодировали и кричали из зала: «Дядя Жора, бис!», «Дядя Леня, браво!»

Осенью и весной опавшие листья сгребали в кучи и жгли. Листья сгорали медленно, и над каждой кучей долго курился дымок. Дымков было много, ветер то разносил их в стороны, то сбивал вместе, и тогда казалось, что сад надел серую шапку.

Теперь он весь был изрыт траншеями, у эстрады стояли соломенные чучела для обучения штыковому бою, слышались военные команды, но листья сгребали и жгли по-прежнему, так же курился дымок над садом, но стал он похож на пороховой, какой бывает при разрыве снарядов…