Успел ли он пожалеть о том, что не знал, когда родился?

Или ему было всё равно?

Немало вопросов было у Володи, но он в упор не знал кому их задать. Не задавать же эти вопросы жене Татьяне-Марине, которая большую часть своей жизни провела в угрюмо-недоуменном молчании.

«Нелепо спрашивать, – думал также Володя, – и у её отчима-отца Петра Семёновича-Сергеевича, умудряющегося любые проблемы разрешать покачиванием своей кривой, обезображенной головы».

И у музыкантов из группы без названия, денно и нощно репетирующих этажом выше, незачем о чём-либо спрашивать, потому что они круглосуточно, как и положено музыкантам, пребывали в выдуманном мире

Некому было задать Володе мучающие его вопросы. Совершенно некому. И ответить на эти вопросы тоже никто не мог. Лучше всего было бы поговорить об этом с Сашкой. Володя обязательно так бы и сделал, если бы его брат Сашка не умер совсем молодым.

Таисья Викторовна, мать Володи и Сашки, который умер совсем молодым, не слишком любила общаться с Дельфией, медсестрой из банка.

Не очень, точно не очень, любила Тася с ней, с Дельфией этой, общаться. Но с другой стороны – а ведь другая сторона всегда есть, всегда она, другая сторонка-то имеется, выбирать Таисье Викторовне было особенно и не из чего. Вернее, не из кого. Знакомых разных и всяких у неё, у Таси, вроде было и немало, но что, собственно, из того? Ведь всё больше и больше, и всё чаще и чаще, складывалось у Таисьи Викторовны предположение, рельефно и даже натурально граничащее с ощущением, что мало, совсем мало у неё знакомых, и что всё меньше – день ото дня, год от года, час от часа – их, этих знакомых становится.

И вовсе даже не оттого, что иногда некоторые из них умирают. Не в смерти тут дело. Нет, не в смерти. Нет, не только в смерти. Ну да, известно, Максим Горький сказал когда-то, что «смерть есть факт, подлежащий изучению», только едва ли он отдавал себе тогда реальный отчёт в смысле им самим сказанного. Скорее всего, не отдавал. Да и что, в сущности, не подлежит изучению? Всё, напрочь, бесповоротно всё – и смерть, и жизнь, и банка с тираспольской кабачковой икрой, и хит-парады журнала «The Shinn Moo Sky» за 1997-ой год, и обувь для чистки щётки, и даже сломанная шариковая ручка.

Тася считала: знакомых у неё становится всё меньше вовсе не потому, что некоторые из них в самом деле иногда зачем-то умирают, но и другим разным причинам; да, конечно; да, бесспорно; да, само собой; да, естественно; да, разумеется такое (типа смерти, то бишь) также нередко случалось.

Вот, например, – или к примеру, или кстати, или как раз, – Милена Игнатьевна недавно умерла. Никто и не говорил, и не станет, видимо, говорить про МИ, будто бы она умерла совсем молодой, как отчего-то и почему-то было принято говорить про Сашку. Таисья Викторовна даже и не была знакома толком с Миленой И. и почти ничего не знала про покойную, однако в то же время имела некоторое представление о том, что М. Игнатьевна была и не молодой, и не старой, а такой как бы средней по возрасту.

– Но нет! Стоп! Хватит! Довольно! Увольте! – могла бы запросто воскликнуть Тася. – Это ведь такая тонкая, деликатная, витиеватая, специфическая история!

Только ничего такого она вовсе не воскликнула, поскольку не любила Тася никогда на эти скользящие темы не то, чтобы говорить, но даже и просто думать. А тут ещё и Дельфия… Эта медсестра банковская, одутловато-элегантная и крупная, и немного даже массивная, ни с того, ни с сего повела разговор о чём-то другом. Время от времени в словах её мелькало имя Сашки. Тася не любила, когда Дельфия что-то рассказывала ей про Сашку. В то же время – в принципе, вообще-то, по сути, по большому счёту – ей всё равно как бы было. Однако только и не очень-то всё равно. Да, не очень. Взять хотя бы тот эпизод, когда Сашка, который умер совсем молодым, якобы изнасиловал Дельфию в забитом пассажирами трамвае.

Враньё, чистой воды враньё!

Более того, если уж всерьёз говорить об этом, то уж её, Таисью Викторовну, Тасю, несколько раз по бесформенному ходу жизни насиловали разные субъекты мужского полу, и уж она-то на своей, можно сказать, шкуре знала, что в любом насилии есть такой сладкий момент, когда грубое и мерзкое насилие радикально преобразуется в ненасилие. Кроме того, знала Тася и о том, что самый факт насилия требует от насилующего известного рода фантазии, свободы и изобретательности. Разве нет?

А ведь Сашка, её сын, обладал и изобретательностью определённой, и своего рода фантазией, и даже некоторой свободой, – правда, непонятно от чего. Только вот проявить все свои безусловные плюсы-достоинства Сашка едва ли смог тогда, в забитом пассажирами трамвае.

Ещё что-то говорила и говорила ей Дельфия, и с каждой вновь рождающейся секундой всё больше и больше надоедала Тасе сегодняшняя

беседа с медсестрой из банка. Как вдруг, в неадекватном потоке дельфийского бреда словесного, возникло слово «дринги»…

Володя, старший брат Сашки, который умер совсем молодым, однажды – на днях – дня три-четыре назад – на прошлой неделе – недавно – в прошлом году – позавчера – снова встретил леди Сильвию. Она приветливо улыбалась. Володя хотел было сказать что-то приятное, приветственное и незначительное, но потом вдруг вспомнил, что говорить с леди Сильвией непросто, в том смысле непросто, что она и так, без слов, знает о чём он, Володя думает. Поэтому Володя молчал. Улыбался и молчал. Леди Cильвия тоже улыбалась и молчала.

Так прошло некоторое время. Пять, пятнадцать, сорок минут? Полтора-два дня? Неделя? Месяц?

Внезапно Володя утратил ощущение реального времени. Потом леди Сильвия исчезла. Неожиданно и незаметно. Так же, как и во время предыдущих её встреч с Володей. Или так же, как и во время предыдущих встреч Володи с ней. Вскоре, минут через шестьдесят восемь после того как Сильвия исчезла, Володя вдруг вроде бы понял, о чём же он хотел с ней поговорить. Но леди Сильвии уже не было.

Дознаватель Фёдор Джон немаленький экспириенс имел дознавательский. Генерал «Твою Мать» это знал и был вроде доволен, тем что Фёдор Джон взялся за дело. Экстра-генерала иногда немного смущала его фамилия, но ведь работал-то Фёдор Джон неплохо, и если не лучше других дознавателей, то и не хуже.

Но вот только не знал «Твою Мать», что Фёдор Джон совершил три ошибки. Да если бы он и знал об этом, то, несмотря на свой многопудовый служебный опыт, едва ли понял бы, в чём же, собственно, эти фёдорджоновские ошибки заключаются. Нет, тут и говорить не о чём. Конечно, он бы не понял. Сам Фёдор Джон этого тоже не понимал.

Фёдор Джон работал. Не покладая рук и прочих частей тела. Со стороны могло иногда показаться, что совсем не работает Фёдор Джон, что даже чужд он работе...

Стоп! Совсем не так это было!

Приступив к дознавательству в случае с Сашкой, который умер совсем молодым, Фёдор Джон, в первую очередь, обратил внимание на следующие моменты и нюансы:

а) что Сашка умер совсем молодым

б) что он умер в конце мая

в) что у него был брат старший Володя.

Имелись ещё некоторые немаловажные детали. Фёдор Джон не все из них был в состоянии истолковать и осмыслить, ведь более сложного случая в его дознавательской практике ещё не встречалось.

Однажды, в один то ли в холодный летний, то ли зимний тёплый день, Фёдор Джон снова отправился на встречу с Володей, со старшим братом Сашки. Фёдор Джон хотел выяснить некоторые детали прежней Сашкиной жизни. Жизни до того, как он умер в конце мая совсем молодым. Встретиться Фёдор Джон с Володей должны были неподалёку от центрального бульвара, метрах в ста – в ста пятидесяти от проезжей части. На бульваре центральном всегда, в любое время года, было до одурения грязновато, но Фёдор Джон решил, что это совсем не страшно, что зато ничто не будет отвлекать их с Володей от важного разговора. Володя же не очень любил центральный бульвар, а не любил он его потому, что отчего-то, там, на бульваре центральном, он обо что-то спотыкался и потом падал с размаху лицом в грязь. Всегда ему там не везло. Разве что в детстве не было унизительных и загрязнительных падений; правда, в детстве своём призрачном Володя на центральный бульвар никогда не ходил.