Вражеские минометы умолкли.
— Улизнула! Ловкая дамочка! — ликовал Бойко. — Вы только подумайте — одна под таким огнем. Этак не всякая рискнет… Что будем делать, товарищ старший лейтенант? Нельзя же оставить ее на произвол судьбы…
— Конечно, конечно, — все еще волнуясь, бормотал Доброполов. — Кок только стемнеет, пошлите Пуговкина и еще двоих автоматчиков, — пусть разведают, в чем дело. У домика организуйте пулеметную точку, секрет выставьте…
— Вот вам и приключение, — усмехнулся Бойко. — Везет нам, товарищ старший лейтенант, на новые знакомства…
Ночью автоматчик Евсей Пуговкин вернулся из усадьбы и в присутствии Бойко доложил Доброполову:
— Приполз я в этот самый двор. А подступы к нему хуже, чем к какому-нибудь дзоту. Видели, уклон? И ни одной лощинки. Голое место. Оно хоть и темень, а немцы засевают весь этот промежуток из пулеметов, — боятся, чтобы наши к речке не подошли. Но все-таки приполз я, товарищ старший лейтенант. Заглянул в избу — пусто. Где же, думаю, отчаянная эта хозяюшка? Ползаю по двору, а окликнуть боюсь. Учуют фрицы на той стороне речки — подымут шум. Долго это я брюхом своим по двору елозил. Вижу — стожок сенца и перед ним ляда от погреба. Я и полез в погреб, там и нашел. Хозяев-то. Сначала напугались, сердешные…
— Много их там? — нетерпеливо спросил Доброполов.
— Всего троечка, товарищ старший лейтенант, — молодайка, мать ее старуха и мальчонка годов шести. Молодайка, должен вам сказать, лебедь… Такая раскрасавица — гордая, высокая да белая… Только уж больно исхудалая да измученная. А старуха, та совсем лежит, не поднимается. Немец-то у них все загреб: и коровку, и курочек, и хлебец. Но я, товарищ старший лейтенант, отдал ей все сухари, что с собой захватил. (Доброполов одобрительно кивнул). Там хозяюшка — Аксень Ивановна, — уж я узнал, как и зовут ее, — расплакалась, а потом засмеялась от радости. «Спасибо, говорит, милые. Дождалась, наконец, вас, голубчиков. Только долго ли нам еще в погребушке сидеть? Скорее гоните, говорит, этим змеев подальше, а то и на огород не дают выскочить, картошки накопать». Муж-то ее, оказывается, лесничий, партизан, боролся с немцами в этих лесах, да там и сгиб… Разговорился я с ней, разлюбезно, и спрашиваю: «Не страшно, Аксень Ивановна, под двумя огнями жить?» «А ни чуточки, отвечает, — своих снарядов не страшно…». Я ей: «Придется вам, хозяюшка, со всем вашим семейством на время отсюда эвакуироваться, потому, что бой может случиться сурьезный, а мы за вашу жизнь ответ несем, своей жизни не щадим». А она: «Никуда я от своего гнездышка теперь не пойду, да и незачем. Ежели бы я не верила, что немцев прогоните я бы ушла, а я верю: не долго ему за Нессой сидеть. — Да и попривыкли мы ко всякому страху. Даже Митяшка мой — и тот бояться перестал». А Митяшка, сынок ее, действительно, сухарики грызет, да знай себе, посмеивается… Наголодались они — жалко смотреть… Гляжу я на все их погребное житье и думаю: как же быть с вами, гуси-лебеди? Ведь даже ночью трудно по уклону этому пробраться незамеченным. Да еще с дитем и больной старухой. Не иначе, думаю, как посадить их в танк и оттуда эвакуировать. Как и приказали вы, устроили мы с Ветровым пулеметную точку у самого берега, вроде под личную охрану взяли Аксень Ивановну. За пулемет Ветров сел, секрет выставил, а я вернулся, как приказано, доложить.
Доброполов, опустив высоколобую голову, внимательно слушал, усердно раскуривая трубку.
— Вот что, Пуговкин, — твердо проговорил он. — Ты сейчас же вернешься обратно, — туда. Понял?
— Есть, товарищ старший лейтенант, вернуться обратно, — вытянулся Пуговкин.
— Возьми у старшины хлеба, консервов, пшенца, сахарку, — этому Митяшке. Все это снесешь в усадьбу… От имени третьей роты. Понял? До рассвета чтобы был здесь.
— Слушаюсь, — с веселой готовностью ответил Пуговкин.
Когда с шелестом опустился за ним край плащ-палатки и от ночного ветерка пугливо замигал огонек в снарядной гильзе, Бойко сказал:
— Я так думаю, Данилыч, не надо их эвакуировать, разве что последует приказ свыше. Во-первых, очень опасная эта операция. Пуговкин рассуждает правильно: куда поволочешь больную старуху? Во-вторых, возможно, завтра мы опять рванем вперед. Есть ли смысл тащить женщин через огонь? — Бойко улыбнулся. — А в-третьих, бельишко у наших бойцов уже месяц не стирано…
— А в-четвертых… — усмехнулся Доброполов, — Аксиньюшка — лебедь, и ей не более тридцати годов. Дорогой Валентин, вы уже решили лично сделать разведку усадьбы. Вижу по вашим глазам. Но, к сожалению, на сегодня пока все ясно…
На лукавим лице Бойко отразилось разочарование.
— Товарищ старший лейтенант, я так и думал: сегодня же лично произвести рекогносцировку. Чувствую — мой точный глаз в усадьбе необходим…
— В точности твоего глаза я не сомневаюсь, — переходя на «ты», — улыбнулся одними губами Доброполов. — Но сегодня я тебе приказываю отдыхать.
— Есть отдыхать, товарищ старший лейтенант, — приложил Бойко руку к пилотке.
Доброполов пососал свою трубочку, устало щурясь на свет гильзы, задумчиво заговорил:
— Да, лейтенант, думали ли мы, занимая этот рубеж, что столкнемся с такой заботой? Здесь, как говорится, на самом острие войны, где траве — и той расти страшно?..
— Оно, Данилыч всегда так, — весело подхватил Бойко, — куда мы, туда и жизнь. За немцами — смерть, за нами — жизнь. Вот она спряталась в погреб, и снарядами ее оттуда не вышибешь. Заметили вы, какой Пуговкин стал веселый? Он уже разглядел, что и хозяюшка красивая. И ничего ему не надо, как только к ней с провиантом отправиться. Ничего ему не страшно, как будто эта семья ему родная. Да и вся рота уже говорит об этой Аксинье Ивановне. Весь батальон видел, как бегала она на огород лук рвать. Да что там! — весь полк уже следит за этой усадьбой… И уж будьте спокойны: горе тому немцу, который вздумает перебраться на этот берег… Знаете, я уже слышал — в нашей роте говорят — как это мы, дескать, на этом берегу расположились, когда баба и та уж закрепилась и готовится Нессу форсировать…
Бойко и Доброполов засмеялись… Когда командир взвода ушел, Доброполов накинул на плечи измятую шинель, прилег на грубо сколоченные нары, задумался…
После рассказа Пуговкина он рисовал себе обитателей усадьбы с большей определенностью. Автоматчик сделал облик неизвестной женщины родным и притягивающим, как далекий, пока еще неясный свет.
«Одна с ребенком и больной старухой, вцепилась за свой клочек земли… Одна против немецких снарядов и мин в своей норке, для которой достаточно одной фугаски… Да полно — одна ли? А Пуговкин, а Бойко? Вся рота, да и сам он»…
И Доброполов представил сияющие глаза Пуговкина, с радостью выслушивающего приказание доставить в усадьбу подарок от роты. Вот он ползет сейчас со своей ношей под роем пуль и ничто не в силах остановить его…
Влажный, густой ветер, задувая под плащ-палатку, колебал огонек снарядной гильзы. Медовый аромат сурепки вливался в блиндаж. Музыкальный звон сверчков наполнял настороженное безмолвие ночи. Иногда ветер приносил густой могильный запах разлагающихся невдалеке немецких трупов — запах смерти…
Напоминание о смерти вызывало в Доброполове болезненное, тошнотворное чувство.
Но как он мог думать о смерти, когда рядом неистребимой была жизнь! Когда сияла она отовсюду солнечным светом, дышала в каждом комочке земли, в каждом стебле травы, в каждом взгляде, полном веры и надежды.
Доброполов почувствовал, как горячая волна подступает к горлу, и сердце начинает биться так, как всегда билось перед боем — твердо, призывно, как удары боевого барабана…
Он порывисто встал, закурил, прислушался к пулеметной дроби, доносившейся из-за речки. В памяти мелькали картины недавнего боя, геройская смерть любимца роты — командира второго взвода. Возможно, и эта ночь станет кануном еще более жестокого сражения. Возможно, и его ждет… Но Доброполов не хотел думать о том, что его ждет. Он закрыл глаза, как бы не желая худшего, что может случиться.
Полуразрушенный домик с сорванной крышей возник в его сознании, ярко вспыхнули жгучекрасные мальвы…
На рассвете, когда жаркая пулеметная трескотня разгоралась у Нессы, у входа в блиндаж послышался веселый гудящий бас Пуговкина:
— Разрешите войти, товарищ старший лейтенант?
— Входи, — разрешил Доброполов, быстро вставая с нар. — Что нового, Евсей? Доставил продукты?
Пахнущий землей блиндаж был низок. Согнувшись вдвое и блестя открытыми, смелыми глазами, Пуговки доложил:
— Ваше приказание выполнено. От Аксень Ивановны привет и благодарствие всей роте. Митяшку чаем напоили. Приказал из погреба не вылезать ни в коем разе. Ветров ночью Аксень Ивановне картошки накопал и воды притащил.
— Так… — поеживаясь от утреннего холодка, удовлетворенно протянул Доброполов. — Еще что нового? Как противник? Что за стрельба была?
— А это фрицы к речке за водой подошли, так Ветров пугнул их. Воды мы им не дозволяем брать ни в коем разе…
— Правильно… И здорово немцы обстреливают усадьбу?
— Не так, чтобы здорово, товарищ старший лейтенант, а все-таки из пулеметов шпарят с того берега… Но наши им тоже лихо подсыпают…
— Ну иди, Евсей, отдыхай.
Пуговкин ушел. Доброполов нетерпеливо взялся за бинокль, приник к амбразуре.
Лучи восходившего солнца уже скользил поверх бело-розового тумана, застилавшего Нессу. Весь двор и домик были видны отлично, и даже мальвы встречали восход солнца неистово-алым своим цветением.
Убедившись, что на усадьбе все благополучно, Доброполов пошел по окопам.
Почти вся рота говорила о ночной экспедиции Пуговкина. Его рассказ обсуждался на все лады, а имя женщины, оставшейся жить под огнем, так и порхало по окопу. Наблюдатели, как казалось Доброполову, зорче обычного следили за вражеской стороной. То и дело слышались голоса: