Она почувствовала, как он вошел в нее. Это было странное ощущение, и она была далеко не уверена, что позже получит от этого удовольствие. Но ей были приятны его горячие поцелуи, аромат его тела. В нем было сейчас что-то от животного, и это пробуждало в ней неведомые до сих пор ей самой инстинкты. Джордж… лорд Роксэйвидж тоже был животным, красивым и сильным животным, по крайней мере на вид, но он был слишком цивилизованным, чтобы пробудить в ней этот дивный и сумасшедший восторг физических ощущений.

Вдруг она перестала слышать шум ветра за окном, удары волн в корпус корабля. В те мгновения она воспринимала только присутствие его, своего мужа, ее возлюбленного, который своей страстью будил в ней миллионы ощущений.

Теперь он целовал ее грудь, проводил горячим языком по соскам, которые набухли от его ласк и затвердели. Он поднялся поцелуями до ее шеи, вновь и вновь касаясь своим мускулистым животом ее нежного живота, словно в каком-то ритмическом медленном танце.

— Боже! — стонала она. — О, Ник, как хорошо!..

Он вновь накрыл ее рот поцелуем, проникая в него трепетавшим языком. Ей хотелось покрыть поцелуями все его тело.

Потом все мысли уступили место желанию. Ей казалось, что тело выворачивается наизнанку от страсти, и ничто не волновало ее до тех пор, пока наконец не произошло то, чего так страстно желало ее тело. В то мгновение она вонзила свои ногти в его ягодицы и издала крик наслаждения.

— О Боже, — шептала она, задыхаясь, когда он отпустил ее. — Это даже лучше, чем заварной крем.

Когда она сказала это, их обоих разобрал веселый и неудержимый смех. Они смеялись, как парочка счастливых обнаженных античных купидонов.

Фантазии претворились в жизнь.

— Наступит день, когда придет расплата, — сказала Диана Рамсчайлд. Лица обеих женщин были закрыты траурными черными вуалями. Они возвращались в Грейстоун после похорон Альфреда в семейном склепе. — Сначала он обманул и унизил меня, потом убил отца. — Она говорила тихо, но ее кулачки в черных перчатках были крепко сжаты. — Я ему отплачу, даже если придется посвятить этому всю жизнь.

— Еврей. — И это было все, что сказала ее мать.

То, что Эдвина Тракс, дочь одного из самых богатых и влиятельных в Англии аристократических родов, вышла замуж за молодого американца, не обладающего ни титулом, ни особыми заслугами и известностью, многих удивило. Считалось приличным для английских лордов выбирать себе в жены богатых американских наследниц пример тому: мать Черчилля, которая была американкой, но вот замужество англичанки-аристократки за безродным американцем было явлением новым. Что касается лорда Саксмундхэма, то он не только любил своего зятя и восхищался им, но еще и рассчитывал сделать из него нью-йоркского агента своего Саксмундхэмского банка, как предложил ему сам Ник. К 1917 году для каждого английского банкира, не страдающего близорукостью и шовинизмом, стало очевидно, что Нью-Йорк перехватил у Лондона право именоваться финансовой столицей мира. План, разработанный Ником и его тестем, заключался в следующем: американец будет действовать из своего небольшого нью-йоркского офиса, подыскивая выгодные сферы приложения капитала в Америке, финансируя их из своих личных средств и за счет Саксмундхэмского банка. В течение последующих пяти лет этот план стал активно претворяться в жизнь.

Имея деньги, трудно не делать на них еще большие деньги, но зато очень легко обанкротиться.

Следовало отдать должное ловкости Ника: на инвестициях в недвижимость, гостиничное дело, акции радиокомпаний он не только заработал миллионы для банка своего тестя, но и одновременно в четыре раза увеличил собственное состояние.

В то же время Ник и Эдвина стали известны как одна из самых популярных в Нью-Йорке молодых супружеских пар. Ник снял просторные апартаменты на Парк-авеню, где они с Эдвиной устраивали веселые вечеринки. Красота Эдвины и ее мейферский акцент открыли молодой чете двери нью-йоркской общины англофилов, а репутация Ника как очень удачливого бизнесмена, равно как и его доступ к многомиллионным инвестиционным фондам престижного Саксмундхэмского банка, привлекали публику с Уолл-стрит, которая слеталась к нему голодными стаями. Эдвина, которая еще так недавно презрительно относилась к «обалдевшим от денег» американцам, с головой окунулась в пеструю, волнующую жизнь послевоенного Нью-Йорка и полюбила его так же пылко, как и своего красавца-мужа.

Первые четыре года их семейной жизни казались одним непрекращающимся праздником, прерывавшимся на короткое время тремя беременностями. В 1919 году у них родился первенец, сын Чарльз. В 1920 году вместе с «сухим» законом и голосованием за права женщин появилась дочь Сильвия. Наконец в 1921 году с завидной регулярностью прошли еще одни роды, и на свет появился второй сын Эдвард.

Как и большинство людей того времени, Эдвина пристрастилась к кинематографу. У нее даже появилась мысль самой попробовать свои силы в съемках. Ник только посмеивался над этим, не замечая, что жена с каждым днем все серьезнее и серьезнее думает об этом. Поэтому когда в 1922 году Ник невзначай предложил ей прокатиться с ним до Калифорнии, ее сердце радостно забилось. Ник собирался посмотреть на долину Напа, может быть, купить виноградник, он планировал также заехать в Лос-Анджелес и обещал показать жене киностудию, что привело ее в восторг.

Спустя неделю после роскошной поездки на поезде через всю страну до Сан-Франциско они пересели во взятую напрокат машину, и шофер отвез их на север, в долину Напа, где у Ника была назначена встреча с пожилым итальянцем, неким Сальваторе Гаспартелли. Тот уже ждал их возле своего помятого «форда-Т» на вершине холма. Ник и Эдвина были поражены буйной красотой долины, раскинувшейся у них под ногами и — благодаря необычно дождливой зиме — покрытой сочной зеленью.

— К июню земля будет бурой, — сказал Гаспартелли. — С апреля до октября капли с неба не дождетесь. Земля высохнет и побуреет. Но для винограда это как раз хорошо. Это делает его сильным.

Ник рассеянно кивал. На нем были отлично сшитый шотландского сукна костюм и великолепная панама, которой он оправданно гордился. Эдвина, давно оставившая стиль «крестьянки в твиде» ради того, чтобы стать одной из самых роскошно одевающихся женщин мира, на сей раз выглядела обворожительно в костюме от мадам Шанель и широкополой черной шляпе из соломки.

— Сколько акров площади? — спросил Ник.

— Семьдесят пять, — ответил Сальваторе Гаспартелли.

Ему было шестьдесят три и проживал он в Калифорнии с 80-х годов прошлого века, куда переехал специально для того, чтобы выращивать свой любимый виноград. Его бизнес процветал вплоть до того момента, как три года назад был провозглашен злосчастный «сухой» закон. И теперь Гаспартелли, как и большинство остальных калифорнийских виноделов, был банкротом, вынужденным продать по бросовой цене землю, которую он возделывал с любовью и тщанием.

— Лучший виноград растет на холмах, как у меня, — продолжал старик, стараясь хоть немного набить цену. — В долинах у винограда нет врагов, ему ничто не мешает расти. Поэтому виноградники в долинах слабые и ягоды дают слабые, ленивые. Здесь же очень трудно вырастить виноград, но зато он как следует наливается, крепнет и дает лучшие плоды.

— Виноделы в долине утверждают противоположное, — заметила Эдвина.

— Да что они знают? — взорвался Сальваторе. — Я знаю виноград и повторяю: лучший урожай у меня.

Ник взглянул на виноградники, все аккуратно подстриженные, взбегающие по крутому холму к вершине и низкому небосводу. Ник достаточно изучал специальную литературу, чтобы чувствовать, что итальянец, видимо, прав. К тому же он знал, что земля Гаспартелли одна из самых плодородных в долине Напа, что его виноград сортов каберне, совиньон и шардонне используется для производства лучшего в Калифорнии вина, наконец, что Гаспартелли задолжал банку в Сан-Франциско шесть тысяч долларов, которые был не в состоянии самостоятельно выплатить. За свои семьдесят пять акров виноградников он просил всего тридцать тысяч долларов, что являлось грабежом среди бела дня. Грабежом со стороны Ника, который знал, что старик согласился бы в конце концов и на меньшую сумму.