— Ты говоришь об измене так, словно это клизма.

— Возможно! Беда в том, что одного раза хватило для того, чтобы забеременеть.

— И ты думаешь, я в это поверю?

— Но это правда! Вчера вечером, когда я сказала Роду о беременности, он же поверил! — Она стала массировать пальцами виски. — О Боже, что я наделала! Я лгала тебе, лгала ему…

— Но ты сказала только что, что открыла ему всю правду?

— Я открыла ему лишь полправды. Я сказала еще, что ты все знаешь, что мы договорились с тобой иметь этого ребенка, которого ты будешь воспитывать как своего собственного!

— Эдвина, ты меня изумляешь! Зачем ты ему это наговорила?

— Потому что я была в отчаянии! Я боялась рассказать тебе всю правду и сначала хотела опробовать ее на Роде… О, Ник, прошу, прости меня! Я знаю, что поступила отвратительно, но на съемках я испытывала такое напряжение, пытаясь сделать все для успеха картины! Я же знала, как он для тебя важен, этот фильм. И для меня. Прошу, прости. Пожалуйста!

— Ага, значит, чтобы сиять напряжение, ты решила лечь в постель с партнером?

— Это было ошибкой! Я признаю это! Я никогда не претендовала на совершенство. Но ведь, в конце концов, это ты приклеил меня к нему! Если любишь — простишь.

Он смотрел на нее, и ярость и отвращение боролись в нем с настоящей любовью к ней. До сих пор он старался верить ей. Но она предала эту веру, и ему было обидно. В Голливуде супружеская измена давно стала образом жизни, но у Ника были свои, старомодные представления о семье. Он считал, что его жена должна быть не такой, как все здесь, его жена должна сохранять ему верность. Он знал, что простит ее, ведь фактически у него не было другого выбора. Если между ним и Эдвиной возникнет конфликт, пресса и все остальные тут же скажут, что его жена была любовницей Рода. Он ее простит, но прежней веры уже не будет.

— Хорошо, — сказал он устало. — Я простил тебя.

— О Ник, милый!

Она бросилась ему на шею и стала страстно целовать.

Он чуть отстранил ее.

— Что с этим… с ребенком? — спросил он.

— Я рожу его, хорошо? Никто и знать ничего не будет, ведь Род-то мертв!

— Пожалуй, ты права. Это бред, но другого выхода я что-то не вижу. — Ник вспомнил своего первого сына, который так и не появился на свет из-за того, что Диана сделала аборт. Он вспомнил свой гнев и горечь по этому поводу. Нет, никогда в жизни он не согласится на убийство еще одного ребенка, пусть и чужого. Эдвина родит малыша, и он, Ник, будет воспитывать его как своего.

— Никто не должен знать, что это не мой ребенок, — продолжал Ник. — Я буду его отцом, а не Род. Согласна?

Она ответила не сразу.

— А что же сам ребенок? Мы должны будем рано или поздно сказать ему, да?

— Нет! — сурово ответил Ник. На скулах его загуляли крутые желваки. Он вспомнил сейчас свою мать, свой ужас и стыд, когда он узнал, что является незаконнорожденным. Он решил, что никогда не даст испытать ребенку то, что испытал сам. Для внешнего мира семья Флемингов будет счастливой и единой, без малейшего намека на скандал. В детстве Ник не знал поддержки и защиты семьи. Ребенок Рода будет иметь всемерную поддержку и защиту.

Эдвина была не в том положении, чтобы спорить.

— Хорошо, — кротко согласилась она и снова поцеловала его.

— Но… — Он хотел что-то сказать, но замолчал.

— Что «но», милый?

— Но кто же убил Рода Нормана? И за что?

Она отстранилась, поправила волосы и проговорила:

— Думаешь, Норма?

ВОРОБЬИНЫЕ ТРЕЛИ

Хэррит Спарроу

Сегодня весь Голливуд оплакивает Рода Нормана. Тысячи обожающих его поклонников выстроились вдоль бульвара для прощания с величайшим кинолюбовником. Многие из них открыто рыдали, и это, возможно, лучший способ воздать дань любви дорогому актеру. Вся знать кинематографа пришла в Дельскую церковь, чтобы отдать дань уважения Роду, чье убийство три дня назад до сих пор является загадкой для полиции. Здесь были Чарли Чаплин, Дуг и Мэри, Глория Свенсон, Анна К. Нильссон, Руди Валентино, Констанция Талмедж, Род ла Рок, Назимова, Пола Нэгри — все пришли опечаленные и подавленные смертью, которая вырвала из их рядов одного из самых популярных актеров столицы кино в самом расцвете его сил и молодости. Вдова Рода, очаровательная и талантливая художница Норма Норман, показалась из лимузина с закрытым вуалью лицом. Эта вуаль скрыла от всех нас тяжкое горе вдовы. Все были восхищены мужеством, с каким она держалась. Были здесь и Флеминги, Ник и Эдвина, печальные и торжественно молчаливые. О, как бы мне хотелось проникнуть в их мысли! «Юность в огне» войдет отныне в историю как последний фильм Рода.

Симпатичная и маленькая Дельская церковь утопала в цветах! Это последние почести киномира человеку, который воплотил на экране так много романтических мечтаний. А в глубине храма, перед алтарем, в изящном белом гробу лежал сам Американская мечта. Я бросила прощальный взгляд на Рода. Как красив он был в своем прекрасно сшитом темно-синем костюме! В его застывших руках маленькая Библия. Его лицо — один из служащих похоронного бюро умело замаскировал пулевое отверстие во лбу — упокоилось в вечном сне, оно безмятежно, и на нем лежит печать суровой мужской красоты… Когда я вспомнила, как много минут счастья подарил он всем нам своими работами, я не смогла сдержать слез.

Снаружи мягко светило солнце в лазоревом небе, словно Господь лично открывал врата своей вечной обители ушедшему от нас великому актеру.

Они обрушились вниз с Анатолийских гор словно ураган.

В августе 1922 года долгожданное наступление кемалистских полупартизанских формирований на греческую армию наконец-то началось. Как и Кутузов, блестящий русский военачальник времен наполеоновских войн, Мустафа Кемаль-паша считал, что одним из главных его союзников является время. Он долго ждал, пока греческие солдаты заскучают и их боевой настрой сойдет на нет. Парадоксально, но огромную помощь Кемалю оказал командующий греческими войсками, толстяк и щеголь генерал Гаджанести, который как раз в то время — что было очень подходяще — стал сходить с ума. Пока его солдаты страдали то от холода, то от зноя, от пыли, недостатка в пищевом довольствии и вонючей питьевой воды, генерал заваливался в многочисленные кафе города Смирны, где напивался до беспамятства. Однажды ему почудилось, что он сделан из стекла. Проспав в постели ровно сутки, он боялся вставать, думая, что его ноги тут же разобьются на мелкие осколки. Имея столь тупое руководство, греческая армия очень быстро деморализовывалась, и в этом не было ничего удивительного. Когда греки увидели спускающихся на них с гор турок, они, плюнув на дисциплину, бросая по дороге оружие и технику, все без оглядки помчались в Смирну.

Кемаль не дал им возможности перегруппироваться. Он лично возглавлял свое войско, скакал на коне перед цепями наступающих турок, подбадривая их и крича до хрипоты:

— Нас ждет Средиземное море!

Это хорошо действовало. Начинавшие уставать турки обрели второе дыхание. В течение десяти дней отступление греческой армии превратилось в форменное бегство. За восемь дней бегущие греки преодолели расстояние в сто шестьдесят миль от Ушака до Смирны и моря и по истечении этого срока ворвались в этот средиземноморский порт. На пути своего отступления они повсюду сеяли смерть. Мстительные греки убивали подряд всех турок-крестьян. Турки платили им тем же. Кемаль своими глазами видел распятого на двери одной деревенской хижины греческого солдата. Его тело бессильно повисло на гвоздях, которыми были прибиты к двери его руки и ноги, и штыке, воткнутом в живот. Лицо бедняги было изрублено до неузнаваемости. Нелегко было смотреть на это, но Кемаль спокойно заметил сопровождавшему его полковнику Арифу:

— Правильно. Труп врага всегда хорошо пахнет.

Он пришпорил коня и галопом помчался дальше к морю.