И вот, когда уже казалось, что перестрелка не смолкнет, внезапно наступила тишина. Кауров вздрогнул от неожиданности, хотя заранее знал, что бой не может продлиться долго. Сердце его замерло. Что стало с Сашей и Джигангиром? Погибли? Или попали в плен? Последняя мысль была особенно назойлива, и Кауров постарался отогнать ее. Нет-нет! Не может быть!

Сердце лейтенанта билось часто и тревожно, словно он во всем виноват.

После непродолжительной тишины в глубине леса снова зазвенели выстрелы, На этот раз стреляли лишь из ручного пулемета. «Ребята решили переправиться через озеро», — смекнул Кауров.

В какую-то странную тишину погрузилась глухомань, когда умолк и пулемет. Только изредка доносилась громкая брань немцев.

Небольшая группа гитлеровцев остановилась на краю болота. Фашисты о чем-то говорили меж собой, размахивая руками. Они долго, но безрезультатно озирали в бинокль болотистую пустошь. Наконец, словно уверовав в то, что это болото никого не может приютить, повернули обратно. Кауров с большой ненавистью следил за ними. Он готов был выпустить по врагу всю обойму. Но и в этот раз пришлось, стиснув зубы, стерпеть.

Вскоре стало тихо и спокойно. На каменистой гряде тоже установилась тягостная, глубокая тишина. Только беспечное солнце плыло по небесной шири да на болоте чуть шевелились выстроившиеся в ряд зеленые кочки.

Не шелохнет. Ни одна былинка не колышется. Вон на соседней кочке, на стебельке светятся, как капли крови, две ягодки брусники. Каурову очень хочется сорвать их и отведать. Он даже чувствует их горький привкус во рту, но двигаться нельзя.

Мучительно медленно идет время. Прошел час, а может быть, и больше. На вершину самой большой на бугре сосны опустились три ворона. Они хищно смотрели вниз.

Кауров при виде воронов оживился. Если они спокойно опустились на деревья и сидят тихо, без тревожного карканья, стало быть, каменистая гряда безлюдна.

— Грай, — шепотом позвал лейтенант.

— Слушаю.

— Воронов видишь?

— Вижу.

— Ну, и что думаешь?

— Неподалеку должна быть падаль.

— А немцы?

— Немцы, видно, ушли.

Лейтенант на минуту задумался. Затем приказал!

— Грай, сейчас подползешь к бугру и разведаешь.

Опанас выбрался из укрытия, отстегнул свой вещмешок и пополз от кочки к кочке, прижимаясь к земле. В роте он лучше всех умел ползать по-пластунски.

Метров с двадцати лейтенант еще мог видеть его широкую спину и черные подошвы сапог, а затем ловкий старшина как в воду канул. Кауров, как ни напрягал зрение, заметить его не мог. Впереди ни один стебелек не шевельнулся, не было слышно ни малейшего шороха.

Прошло минут тридцать. Кругом было по-прежнему тихо. Лишь теперь Кауров почувствовал, что он основательно продрог: болотная влага проникла через одежду.

«Ребята тоже, наверное, озябли», — подумал он. Но, соблюдая предосторожность, Кауров не решался выбраться со своим отрядом из укрытия.

Пока ждали Опанаса, лейтенант успел обдумать план дальнейших действий. Двигаться по гряде опасно. Гитлеровцы рано или поздно поймут, что их ловко провели, и организуют засаду. Итак, остается единственный путь, по которому можно пробраться в тыл врага, — через болото. Но удастся ли? Если верить карте и словам побывавших здесь разведчиков, впереди непроходимые топи.

Кауров припомнил, что в этом году давно не было сильных дождей. Вчерашний дождь успел лишь смочить листву. Приняв это в расчет, Кауров решил продолжать путь по болоту.

— Товарищ командир! — послышалось вдруг. От неожиданного появления Грая Кауров вздрогнул.

— На гряде никого нет, — прошептал старшина, высунув голову из низких зарослей можжевельника — Я нашел только вот это. — Опанас протянул Каурову пилотку защитного цвета. Лейтенант осмотрел находку. Спереди на пилотке светилась дырка от пули.

— На гряде уйма гильз, пустых коробок. Много окровавленных бинтов, пятен крови. Надо полагать, ранено не менее пятнадцати немцев. Но всех с собою дзяли, никого не оставили. Наших не обнаружил, трупов не видно.

— А воронье?

— Вороны слетелись к убитой собаке.

Лейтенант бросил взгляд на Опанаса. По его широкому лицу струился пот. Усы печально обвисли, в глазах беспокойство.

Весть, с которой вернулся старшина, подавляла своей тревожной загадочностью. Лейтенант молчал. Наконец, он приказал.

— Всем выбраться из-под мха. Дерн уложить на место. Никто не должен знать, что мы здесь укрывались.

Когда минеры вылезли, их забила дрожь, как после купанья. Чиж совершенно окоченел и весь съежился. Измаилджан почернел лицом. У Лунова зуб на зуб не попадал.

Однако Чиж не думал унывать.

— Братцы, вот бы Гитлера и Маннергейма уложить спать месяца на два под таким одеяльцем, — пробовал он острить. Но никто не откликнулся на его шутку.

Лунов, держа в руке пилотку, тихо сказал:

— Это пилотка Джигангира. Вот моя иголка, видите? Джигангир брал ее у меня пришить подворотничок. Помню, я сам вдел в нее зеленую нитку.

Заметив, что разведчики загрустили, Кауров твердо сказал:

— Товарищи! Не вешайте головы. Наши друзья наверняка живы. Думаю, что они переправились через озеро. Если это так, они обождут нас на Орлиной скале. А мы будем переправляться через болото — надо дорожить временем.

Перехватив удивленные взгляды минеров, Кауров продолжал:

— На карте указано, что болото непроходимо. Но нет таких мест, по которым бы не прошел советский солдат.

Бережно свернув пилотку Джигангира, Опанас положил ее в нагрудный карман.

— Пройдем. Конечно, пройдем! — поддержал он командира.

Лейтенант сверил карту с окружающей местностью.

— Опанас, — сказал лейтенант через минуту, — поведешь нас по азимуту 280.

Старшина дернул рычажок компаса. Стальная стрелка, Наполовину закрашенная, прокрутилась вокруг оси и после нескольких колебаний успокоилась, направив к северу свой вороненый кончик. Опанас повернул компас так, чтобы конец стрелки совпал с буквой «С». Затем выбрал в качестве ориентира сосну метрах в 300–400 — она была хорошо видна на местности.

— Измаилджан, пойдешь с Опанасом.

— Слушаюсь.

Сначала ушли двое дозорных. Когда они удалились метров на двести, тронулось с места и ядро отряда.

Пока было сухо. Всюду расстилался мягкий, как перина, мох. Кое-где пестрели цветы. Порою из-под ног выпархивала болотная птица и испуганно отлетала в сторону. Вдруг неподалеку послышалось: «Кивит, кивит». Странные звуки! Казалось, кто-то сигнализирует. Опанас быстро залег, Измаилджан тоже.

Когда старшина подполз к кустам, оттуда вылетела птица, чуть меньше голубя. В воздухе мелькнули ее крылышки красноватого цвета. Это была пигалица.

И звуки сразу замолкли. Тут-то старшина окончательно понял, что обмишурился, и лицо его стало кумачовым. Сначала он ругнул ни в чем не повинную пигалицу, затем обрушился на самого себя: «Эх, старый дуралей! Уж и птиц перестал различать!» Впрочем, сетовал он напрасно. В чем — в чем, а уж в птичьих голосах Опанас разбирался как никто другой. Сам умел подражать любой птахе и даже заливался соловьем. Но на этот раз он забылся: невеселые мысли о Джигангире и Саше были тому причиной.

Миновали надломленную сосенку. На болоте стали попадаться камыши. Под ногами захлюпала вода.

«Начинается топь», — заключил старшина. Сейчас он шел очень осторожно. Ни тихий шорох, ни малейший писк не ускользали от его внимания. Как ни бранил он пигалицу, но был ей благодарен за то, что она помогла ему собраться.

Прошли еще немного. Заросли камыша сменились чахоточными ольхами. Почва под ногами обрела прежнюю прочность. Это порадовало Измаилджана. «Говорили: болото, болото… На поверку — никакого болота», — думал он.

Затем стали попадаться ивы. Радость Измаилджана росла. Опанас же, напротив, двигался с еще большей осторожностью. Каждый кустик, каждая кочка, даже цвет мха привлекали его внимание.

Опанас — детина рослый и крепкий, но ступал он удивительно легко. Мшистая почва под ним едва успевала прогибаться.