Вдруг воздух прорезал резкий звук трубы и кто-то стал кричать нам, что если мы не сдадимся, то всех нас перевешают. Но что бы они с нами сделали, если бы мы им сдались, они нам не сказали, — об этом легко догадаться; и потому мы ответили им единственно возможным способом — стрельбою.

Вслед за тем немедленно бухнула пушка и ее снаряд грохнулся прямо на баррикаду у ворот. Кроме мушкетной стрельбы из леса, против нас ничего больше не предпринималось, — выходить на поляну никому из мушкетеров не хотелось. Крестьяне, находившиеся рядом со мной, возбужденно обсуждали что-то. Мне очень хотелось знать, о чем они говорят, но я не понимал их. Я обратился к Пятиокому, стоявшему неподалеку от нас, который также мог слышать их, не сговариваются ли они прекратить сопротивление. Он же только рассмеялся:

— Что ты! Они спорят о том, как поступить им с первым мушкетером, который попадется им в руки.

Мысленно я извинился перед ними за свое подозрение. Позже я убедился, что чувство страха было несвойственно им. Они дрались, как звери, — сама жизнь научила их дикой ненависти. К сожалению, я скоро узнал, что одной этой ненависти оказалось крайне недостаточно для борьбы с обученными солдатами.

В то время как пушка и несколько мушкетов беспрерывно, хотя и без особого проку, стреляли по воротам, основная масса саксонцев подтянулась к задней стороне монастыря, прошмыгнув туда через сараи и амбары прямо к самой крепостной стене, которую легко пробили второй пушкой с расстояния в несколько шагов. Потом, паля из мушкетов и пистолетов, они выломали там большую дыру и ринулись в коридор и на двор. Не успели мы добраться до атакуемого участка, как во дворе монастыря уже заварилась каша — вражеские солдаты стреляли, били ружейными прикладами и, словно дикари, кололи шпагами. Но я не видел ни одного крестьянина, который обратился бы в бегство. Все защищались ломами, жердями, хватали голыми руками атакующих за горло, молча, не проронив ни одного звука. Каждый стоял и защищался до тех пор, пока не падал сам. Но пуля и шпага действовали куда проворнее, чем неуклюжая дубина, которой нужно было еще как следует размахнуться. Хотя и немало солдат полегло под ударами дубин или ломов, но крестьян погибло гораздо больше, — бедняги валялись на земле, как подрезанные колосья во время жатвы. Через некоторое время на дворе уже не осталось ни одного из тех, кто еще стоял на ногах.

К тем же из нас, кто защищал ворота, галерею и второй этаж, прибежал посыльный от Завтрадомой и сказал, что мы должны собраться в рефекторий, — там уже сражались наши товарищи, созванные из других частей монастыря. Когда я окинул их взглядом, у меня сжалось сердце: из целой тысячи осталось около ста пятидесяти человек. Но еще прискорбнее было то, что среди них находилось не более тридцати стрелков! Мы отступили в самый задний угол, — те, кто держал в руках мушкеты, заняли первые ряды, пленные монахи попрятались за нашими спинами. Тут мы ожидали последнего приступа. Все молчали, — под высокими сводами рефектория еле слышалось учащенное дыхание. Снизу и со всех сторон сюда доносились выстрелы, крики и глухое падение тел, — это саксонцы огнем и железом пробивались по лестницам и коридорам. В самую последнюю минуту в рефекторий успело ворваться еще несколько крестьян. Тут шум, стал постепенно ослабевать и скоро затих совсем. Мы знали, что означало это: от всего крестьянского войска в живых остались только мы…

Потом послышался топот, — по-видимому, к главным входным дверям приближалась масса людей. Вслед за тем распахнулись двери, из ближайших к нам окон посыпались стекла и отовсюду на нас направились десятки и десятки мушкетных стволов, готовых в любой момент выпалить. Стало быть, наступил конец.

Тут раздался хриплый голос нашего вожака, который сказал:

— Теперь уже нет никакого смысла сопротивляться. Если хоть один из вас выстрелит, они набросятся на нас и нам — крышка. Опустите оружие, — я сделаю последнюю попытку.

Оторвав кусок от белой рубашки и надев его на мушкет, он выступил из нашей толпы, пошел по пустому залу прямо навстречу грозным мушкетным стволам и только в трех шагах от них остановился.

— Я хочу говорить с вашим командиром! — крикнул он саксонцам.

Ему никто не ответил.

И только тогда, когда он повторил вопрос, из рядов мушкетеров протолкался вперед маленький коренастый, безобразный, как ночь, молодчик и грубо прогавкал:

— Для тебя достаточно и вахмистра. Каково твое предсмертное желание?

— Я командир и не хочу позволить понапрасну погубить своих людей. Сдаюсь солдатам и, как солдат, требую, чтобы им сохранили за это жизнь. Я готов отвечать за все сам, они же только выполняли мои приказы. Поступайте со мной, как хотите.

— Само собой, постараемся, — захохотал вахмистр. — Какую чепуху ты еще собираешься нести?

— Мы взяли в плен тридцать монахов: отдаем их вам в целости и сохранности, не тронув ни одного волоска на их голове, — по-прежнему спокойно сказал Завтрадомой, словно не замечая, как грубо и насмешливо ведет себя саксонский унтер-офицер.

Тот-так расхохотался, что даже скорчился.

— Ишь ты! Оказывается, у вас имеются превеликие заслуги. Вы не коснулись даже волоска на голове у папистов, католиков! Ты воображаешь себе, — вдруг бешено зашипел он, — что мы примем это за подвиг? Как бы не так! Мы, дружище, саксонцы и исповедуем протестантскую веру!

Все это мне переводил Пятиокий, стоявший рядом со мной, и мы уже подумали, что нам крышка, как вдруг в рефекторий вошел старший саксонский офицер. Вахмистр тотчас же угодливо подскочил к нему и начал тихо что-то объяснять. Офицер небрежно кивнул головой и, словно не замечая нашего командира, обратился к нам.

— Бывшие солдаты пусть выйдут вперед! — сказал он повелительно сухим, но совершенно спокойным и несердитым голосом.

Я покосился на Пятиокого, желая знать, как поступит он. Матоуш же с минуту поколебался, но потом выступил вперед. Я не мог придумать ничего хитрее и последовал его примеру, хотя Мотейл исступленно уговаривал меня не быть дураком, — ведь солдат наверняка повесят, а крестьян скорее всего выпорют розгами и отпустят по домам. Ну что, мол, еще делать с ними! Но я все-таки остался рядом с Пятиоким, тогда как Мотейл втиснулся обратно в толпу крестьян. «Кто-нибудь один из нас прав, — сказал я сам себе, — и ему по крайней мере удастся спастись». Вслед за мной вышло еще человек пятнадцать бывших солдат, среди них был Криштуфек.

Офицер спокойно ожидал, пока мы не построились, а потом небрежно, вполголоса бросил через плечо:

— Связать и в подвал!

Во мне все точно оборвалось. Так, стало быть, я поставил на скверную карту. Но было уже поздно.

Пока мушкетеры связывали нас, офицер отдавал приказы:

— Всех остальных, — тут он на миг заколебался, а потом закончил, — вывести на воздух. А этого… — он указал на нашего вожака, — отдельно!

Однако Завтрадомой, полагая, что нам, солдатам, уже связанным, грозит худшая участь, не захотел покинуть своих друзей и сказал:

— Я тоже солдат.

Офицер окинул его холодным взглядом и ответил:

— Я знаю. Птицу видно по полету… — и, обернувшись к своим, процедил: «Как сказано…»

Потом он повернулся на каблуке и исчез. В рефекторий валом валили все новые и новые мушкетеры. Прежде чем они вывели крестьян и монахов, я разок взглянул на Мотейла, который также успел кивнуть мне головой на прощанье. Я вложил в свой взгляд все последние приветы, которые мне хотелось послать домой, если ему посчастливится когда-нибудь вернуться туда. Я верю, что в ту минуту я желал ему этого от всего сердца.

Пусть по крайней мере он…

Нас связали и повели вниз. Мы опускались, опускались и, наконец, очутились в каком-то темном подвале.

Это была длинная ночь.

Коротать — не скоротать. Но в то же время и слишком короткая, поскольку мы готовились к своему последнему дню.

На рассвете послышались шаги стражи; она пришла за нами. Брр, — довольно прескверное настроеньице!.. Но каждый из нас мысленно пообещал себе не выказать ни тени страха и мужественно пройти остаток своего последнего пути.