А теперь — да будет мир с тобой, сын мой!

где повествуется о том, как Ян Корнел расстался с двумя своими друзьями и о том, как он в третий и последний раз встретился с лейтенантом Тайфлом и чем закончилась эта встреча

Я долго не мог прийти в себя после этой удивительной беседы. Однако на следующий день мне пришлось расстаться с нашим замечательным путешественником, — мы передали его отряду другого шведского полка, ожидавшему нас в деревне, до которой мы добрались только к обеду.

Коменский снова обедал в карете. Когда командир нашего отряда сообщил ему, что дальше сопровождать его будут другие и представил ему командира нового эскорта, Коменский высунулся из окна кареты и окликнул меня по имени. К общему удивлению, он подал мне руку и сказал:

— Храни тебя бог, брат мой! Поклонись за меня чешской земле!

Я не смог произнести ни одного слова, — только пристально посмотрел ему в глаза и потом долго глядел на карету, удалявшуюся по разбитой дороге.

На обратном пути я почти совсем не разговаривал.

Мне то и дело вспоминалась наша вчерашняя беседа и казалось, что я приобрел особенно редкое сокровище. Как видите, я до сих пор помню о нем.

В Оснабрюке меня снова ожидала караульная служба, легкая, но тоскливая, независимо от того, где я ее нес, — в самом ли лагере, у городских ворот, или перед ратушей, в которой велись мирные переговоры. За все это время, произошли лишь два, очень важных для меня, события, и оба они стоили мне потери тех, кто был особенно близок. С одним я расстался навсегда, а с другим — наполовину.

Килиану Картаку, превосходному кавалеристу, посланному с депешей в Вену, после доставки ее было позволено, на обратном пути остаться в Чехии. Стало быть, ему повезло, — ведь Килиан ехал почти прямо домой. Он, мой односельчанин — первая ласточка! Эх, если бы он запомнил хотя бы десятую часть моих поручений и приветов, которые я убедительно просил его передать! Главное — мне хотелось, чтобы он нашел какую-нибудь возможность прислать сюда с кем-либо весточку о моем родном доме. Я полагал, что меня задержат в Оснабрюке еще на несколько месяцев, а из Праги сюда наверняка частенько будут приезжать курьеры.

Он клятвенно пообещал мне исполнить мою просьбу, и мы по-братски обнялись. Хоть я и завидовал ему, однако был рад, что таким образом, по крайней мере, мне удастся связаться со своим домом.

Вторым, кто оставил нас, был Матоуш Пятиокий. Этот ушел недалеко, только перебрался из нашего лагеря в трактир «У розы» на оснабрюкской площади. Короче, — он тут женился.

Как известно, Матоуш Пятиокий любил повеселиться и знал толк в питье. Он быстрее всех разнюхал, что лучшим трактиром в Оснабрюке был трактир «У розы». Установив это, он сделался его постоянным гостем. У трактира же были две розы: одна из них вычеканена на железной вывеске, а другая, живая и пухлая, разливала напитки. Трактирщица была, собственно, вдовой, бабенкой, как говорится, в расцвете лет, довольно милой, привлекательной и — главное — веселой. Сам Матоуш никогда не унывал и отнюдь не походил на брюзгу. Они скоро почувствовали обоюдную симпатию друг к другу и удивительно быстро сошлись. Трактир «У розы» посещало немало господ офицеров; и вдовушке, которая, вдобавок, была, очевидно, очень ловкой, удалось, ко всеобщему удивлению, добиться у них увольнения Пятиокого из войска.

Скоро Матоуш уже торжественно шествовал в костел, ведя под руку госпожу трактирщицу, совсем помолодевшую от счастья. Нас с Криштуфеком он избрал своими шаферами. Матоуш в последний раз надел свой мушкетерский мундир. Новые, где-то раздобытые, перевязь и шляпа, воинственно торчащая сбоку шпага и лихо закрученные, правда уже совсем седые, усы придавали ему вид настоящего франта.

Во время свадебной пирушки я очутился рядом с ним. Он был весел, без конца острил и казался вполне счастливым. Я чувствовал, что он то и дело поглядывает на меня, словно у него чешется язык сказать мне что-то.

Только после того, как мы осушили изрядное количество кружек, Матоуш, наконец, повернулся ко мне и заговорил:

— Я не знаю, но думаю, что ты думаешь, — его язык уже плохо повиновался ему, — я изменил. Тем, что остаюсь здесь. Ну, ты только признайся! — Я не успел возразить ему, а он продолжал: — Видишь ли, сынок, я уже старею и порядком устал. Служба выжала из меня все соки, — она, как черта, таскала меня по всем дорогам и привела наконец сюда, где добрая человеческая душа пожелала заботиться обо мне. Она — славная, поняла, что я не дурной малый. Когда два пожилых человека поймут друг друга… ну, ты — ребенок, тебе не понять этого. Ты — огонь и тебе бы только пылать. У тебя так и должно быть. Я же хочу потихонечку дотлевать. Мне нужно не пламя, а ровное тепло. Весь мой жизненный опыт научил меня любить человека. Найти настоящего человека, — скажу я тебе, — нелегкое дело! Мне сдается, что я нашел его. Ну, а как, по-твоему, разве плохо, если люди — их же собралось тут со всего света — станут говорить: «Смотри-ка, этот знаменитый и порядочный трактирщик — чех!»

Как оказалось позднее, люди заговорили о нем очень скоро. Наш Матоуш под крылышком своей вдовушки прямо-таки помолодел; он вертелся среди посетителей. Словно отродясь был шинкарем, и трактир «У розы» стал еще более оживленным. Удивительным было то, что Пятиокий стал пить теперь очень умеренно, лишь изредка чокаясь с кем-нибудь из посетителей. Он никогда уже не напивался так, как на своей свадьбе. В один прекрасный день на трактире появилась новая вывеска: «У мушкетера с розой».

— Возможно, ты не согласишься, — сказал мне однажды Криштуфек, — но наш Пятиокий — редкий и мудрый человек. У него есть и сердце, и разум.

Мне было понятно, почему так отозвался о нем Криштуфек. Но я не осмелился признаться, что мне известно, каким образом бывший писарь пришел к такому мнению.

Я продолжал регулярно стоять на часах у городских ворот. Через них непрерывным потоком проходили все новые и новые солдаты, одетые в мундиры самых различных армий. Перед моими глазами то и дело мелькали удостоверения курьеров, паспорта приезжающих и увольнительные свидетельства.

Но однажды — будь он тысячу раз проклят, этот день! — я, точно ошпаренный, впился глазами в дорожный паспорт, небрежно сунутый мне под нос какой-то рукой, на которую падало кружево из-под обшлага офицерского камзола. На паспорте стояло: лейтенант Тайфл. Подняв голову, я так пристально уставился на офицера, что привлек его внимание к себе. Взглянув на меня, он вдруг насторожился; его единственный глаз засверкал и лицо искривилось злой насмешкой.

— А, старый знакомый! — сказал он таким ледяным голосом, что у меня тотчас же прошел мороз по спине.

Тут я заметил, что он скользнул своим взглядом по моей нарукавной нашивке, на которой был номер полка. Казалось, он хотел сказать еще что-то, но тут же раздумал. Не спеша сложив свой дорожный паспорт и не обращая на меня никакого внимания, он направился в город.

С той минуты я не мог избавиться от какого-то дурного гнетущего предчувствия. Ну, боже мой, что тут такого! Само собой, пан лейтенант не возражал бы слопать меня, если бы это ему удалось. Но война уже закончилась, и вряд ли кто пожелает теперь разбираться в старых солдатских грехах. Уже одни размышления и утешения свидетельствовали о том, что я неспокоен и что какая-то чертовщина морочит мне голову.

Но все оставалось по-прежнему. Перевалило за полдень, а о лейтенанте не было ни слуху, ни духу. Через несколько минут меня должны были сменить другие часовые. Действительно, вскоре показался новый караул, за которым следовало еще четыре верзилы-саксонца во главе с незнакомым мне вахмистром.

Эта пятерка ждала, пока меня не сменили на посту. Потом ко мне подошел вахмистр и приказал сдать ему меч. Мне не оставалось ничего другого, как повиноваться, и я был тут же окружен четырьмя саксонцами. Они повели меня от ворот не в лагерь, а прямо по площади, к городской ратуше.