На мачтах боевых кораблей не были подняты большие паруса — как я наблюдал это на речных парусниках у себя на Лабе, — по всем реям четырех мачт были натянуты многочисленные, большие и маленькие, паруса — квадратные, прямоугольные и треугольные. Каждый парус управлялся своей бечевой и канатами, и было видно, как сам корабль может выбирать себе из множества ветров и ветерков только такие, которые ему нужны. Мачты тоже были не из одного дерева — такого высокого не найти ни в каком лесу — и составлялись из нескольких частей. В местах их соединения находились марсовые площадки с наблюдателем и стрелками. Что же касается палуб, то они были широкие, удобные, с массой блоков, катков, воротов, колес. Их борты были украшены резьбой и позолочены, словно лестницы замка. Особенно нарядно выглядел нос; на нем стояли высокие деревянные статуи святых, морских нимф или каких-нибудь чудовищ. Когда мимо нас проносился самый большой корабль — Жак обратил наше внимание на его адмиральский флаг, — мы смогли рассмотреть вблизи целый ряд пушек, торчавших из люков. Залп пушек, находящихся на одном борту, мог сразу обрушить на противника около двух тысяч фунтов железа.

Словом, мы очутились в центре флотилии настоящего боевого флота его величества короля испанского.

Вскоре выяснилось, какие неблагоприятные последствия будет иметь это для нас. Корабли-парусники плыли намного быстрее нашей галеры, хотя на ней, по приказу капитана, были немедленно подняты большие треугольные паруса на обе наши мачты. Однако нам приходилось вместо силы ветра использовать силу своих собственных мышц, если мы не желали отстать от флотилии и лишиться ее прикрытия.

Только теперь по-настоящему расплясались палочки старшего надсмотрщика по дубовому барабану, и мы даже не ожидали, что сумеем выжать из себя еще столько сил.

Между тем наша галера вышла в открытое море. Каждый день, еще задолго до полудня, мы теряли из виду парусники. Когда они опускали свои паруса и, остановившись на отдых, покачивались на волнах, нам приходилось грести почти до самой полуночи, чтобы снова догнать их. Более того, мы снимались с места раньше их, желая еще до рассвета сделать какой-нибудь рывок вперед.

Только теперь выяснилось, что на нашей галере наряду с грузом провианта и боевых припасов имелось кое-что другое, о чем нам до сих пор не было известно. Когда мы уже полностью выбились из сил, надсмотрщики привели откуда-то из трюма под носовой частью толпу таких же бедняг, как мы. Они отличались от нас только тем, что были мертвенно бледные, почти зеленые, — очевидно, за все время нашего плавания их не выводили на воздух.

Надсмотрщики отомкнули нам кандалы, замкнули их вокруг ног наших сменщиков и загнали нас туда, откуда их только что выгнали на свет божий. Теперь мы уже не удивлялись, почему так позеленели эти горемыки. Надсмотрщики загнали нас в низкий трюм без иллюминаторов, куда можно было вползти лишь на четвереньках и где каждый мог только лежать, сжавшись в комок, и задыхаться на полу этой отвратительной смрадной норы. К тому же из щелей дощатого потолка на нас сыпался песок и капала вода или кое-что похуже, поскольку прямо над нами находился солдатский кубрик, в котором орали, топали и наверняка мешали бы нам спать, не устань мы до смерти.

С тех пор мы через каждые шесть часов чередовались с другой группой галерников, и, право, не знаю, что было хуже, лежать ли на голых досках скорчившись и дышать вонючим воздухом, или надрывать свои последние силы у тяжелых весел под бешеный такт корабельного барабана.

В то время мы отвыкли разговаривать, — ведь и на слова нужно расходовать силу, — а наши головы, чтобы не сойти с ума, перестали думать.

У нас утратилось всякое понятие о времени. Казалось, мы гребли уже несколько месяцев. Когда Жак сказал, что такое долгое плавание не приведет нас никуда, кроме как к испанским островам, находящимся на другом берегу океана, мы и тут нисколько не взволновались.

Все уже стало нам безразлично.

Мы оставались равнодушными даже тогда, когда Жак, подобно гончему псу, начал тревожно водить носом и пронюхал о какой-то намечающейся заварухе.

Мы тупо слушали его, когда он обращал наше внимание на странную возню у капитанского мостика или на то, как солдаты, покинув свои кубрики, стали строиться на носу корабля, а канониры засуетились возле своих пушек.

Жак уже ругался:

— Нельзя же быть такими олухами, черт бы вас побрал! Особенно нам, таким беспомощным и отданным на милость и немилость всех и всему. Мы должны быть осторожными, как лисицы, — ведь у нас по сравнению с другими имеется лишь сотая доля возможности для спасения.

Мы не должны прозевать ее, тысяча чертей вам в бок!

Его ругань чуточку расшевелила нас, но скоро мы снова стали тупо глядеть на него и только нажимали на весла: раз-два-три, раз-два-три…

Мы очнулись только тогда, когда с капитанского мостика раздался выстрел из пистолета.

в которой рассказывается о том, как Корнел и Криштуфек попали на галере в бескрайнее море, что они испытали там и как они расстались с галерой, хотя и не покинули ее палубы

Только теперь, когда раздался сигнальный выстрел капитана, означавший приказ приготовиться к бою, вся команда галеры пришла в движение.

В пушку, стоявшую на носу корабля, насыпали с казенной части порох, а с дульной — большими шестами набили куски пакли, крепко утрамбовали ее и вложили ядро.

Труднее пришлось канонирам с маленькими пушками, находившимися на прибортовых дорожках. Этим некуда было откатить орудие. Канониры подвешивались на веревках к перилам и, раскачиваясь прямо над водой, с трудом заряжали пушки.

Засуетились не только канониры у пушек и стрелки; заряжавшие свои мушкеты, такая же суматоха поднялась среди надсмотрщиков и матросов, помогавших им. Они забегали между нашими скамьями и начали, развешивать на шеи гребцов какие-то деревянные фигурки, — похожие на небольшие груши. Когда мы спросили Жака, для чего они, он сердито отрезал:

— Лучше не спрашивайте, — скоро вы узнаете об этом сами.

Каждый раз, когда ему приходилось подыматься со скамьи, он старался задержать свой взгляд и рассмотреть все, что происходило на море. Наши парусники, как всегда, опередили нас на много миль и подавали нам сигналы дымом, согласно которым, очевидно, действовал наш капитан. Стало быть, где-то на горизонте появился неприятель. Какой? Никто не знал.

Капитан подал знак, и главный надсмотрщик участил удары по барабану. Мы, как ужаленные, вскакивали теперь со скамей, лихорадочно хватались за весла, дико тянули их на себя и, выбившись из сил, падали обратно на несколько секунд, после которых нас снова стремительно подбрасывал кверху следующий барабанный сигнал. Мы обливались потом с ног до головы. Дыхание вылетало у нас из груди с хрипом и свистом. Капитан же только бешено топал ногами по палубе и кричал: «Быстрее! Быстрее!»

Черти бы тебя разорвали, дьявола этакого! Капли пота стекали в глаза, обжигали их и мешали нам видеть. Однако перед моим помутившимся взглядом, в воспаленном лихорадкой мозгу постоянно маячил мечущийся призрак этого взбесившегося человека.

Мы чувствовали, как галера набирает скорость, а ему она, по-видимому, все еще казалась незначительной. Теперь заработали бичи. Бегая из конца в конец по подвесному мостику, надсмотрщики ловко рассыпали свои удары направо и налево.

Раз-два-три…

Раз-два-три…

Пошевеливайся! Пошевеливайся!!!

Нам казалось, что галера прямо-таки летит по морю, но она почти не приближалась к парусникам, уплывшим далеко вперед.

Вскоре со стороны парусников донесся до нас первый выстрел из пушки. Потом второй и третий… Но это были лишь отдельные выстрелы.

Мы плыли туда, совершенно не зная, что творится впереди и что ожидает нас там.