Свободной рукой и подбородком я судорожно уцепился за край плавучего деревянного острова и только теперь как следует увидел его довольно обширную площадь. Посредине этого островка вырисовывались контуры двух тел. Одно из них шевелилось! Люди! Люди — и среди них один живой!

Я закричал, — по крайней мере мне это показалось, — но из моей глотки, очевидно, не вырвалось ни одного звука, или тот, кто шевелился, сам еще не пришел в сознание и не расслышал меня. Моя рука ослабла, а негр, висевший теперь прямо подо мной и тянувший меня своим весом на дно, еще более надрывал ее.

Фигура, находившаяся на плоту, все время как-то странно шевелилась, но не двигалась с места. Наконец ее голова повернулась в мою сторону. Это был Жак!

Он недоумевающе уставился на меня, точно увидел перед собой привидение. Потом я заметил, как Жак силился собрать свои мысли и, наконец, — наконец-то! — стал с трудом приподниматься. Но почему он не опирается на руки? Француз привстал на колени и пополз на них ко мне. Руки у него беспомощно висели вдоль тела.

Так, на коленках, он подобрался к крайнему брусу, скреплявшему плот, и попытался что-то сказать мне, но из его уст вырвалось одно лишь невразумительное хрипение. Все было понятно без слов, — у него были перебиты обе руки.

Подтащившись прямо ко мне, Жак тяжело шлепнулся на плот и протянул мне свою ногу. Я ухватился за нее. Мне, собственно, до сих пор неизвестно, каким образом оказался я на этом плоту, обломке нашей галеры. Мне лишь смутно помнится, что сначала я подсунул одну руку негра под ногу Жака, а потом, потом, шут знает как, очутился на плоту сам, животом вниз, и стал поддерживать над водой голову негра за волосы.

Возможно, в таком положении я мигом погрузился в глубокий сон. Помню только одно — меня разбудил Жак легкими толчками в бок. Хотя я успел лишь ненадолго забыться, однако эта передышка вернула мне столько сил, что я оказался способным втащить на палубу своего негра. Следуя наставлениям Жака, к которому тем временем вернулись, по крайней мере, первые признаки прежней речи, я стал приводить негра в чувство. После того как я повыкачал из него немало воды и хорошенько размял ему руки и грудную клетку, он слегка приоткрыл веки и впервые вздохнул.

Только теперь я обратил внимание на второе тело, которое, оставаясь бессильным и неподвижным, лежало посреди плота. Но меня привлек к себе взгляд Жака, такой взгляд, которого никто бы не мог ожидать от этого старого морского волка. Он был внимателен, как… как ласковая мама. Не следует забывать, что Жак заботился о нем в тот момент, когда у него самого, как у животного, не было рук. Словом, тогда он ласково и радостно улыбнулся и произнес только три слова:

— Криштуфек — здоров — спит…

где Корнел вместе со своими друзьями плывет навстречу неминуемой гибели, от которой их спасает в последнюю минуту счастливый случай, а французу Жаку даже после этого их будущее рисуется в черном цвете

Четыре человека, даже совершенно истощенные и подавленные, собравшись вместе, всегда найдут достаточно сил, по крайней мере для того, чтобы надеяться остаться в живых. На первый взгляд это как будто не много, но если призадуматься, то окажется, что этого не так уж и мало.

В наших условиях, когда мы, терзаемые голодом и жаждой, стали слабыми, как осенние мухи — один из нас оказался даже с перебитыми руками, — и затерялись среди безбрежного моря, было уже вполне достаточно, что мы еще продолжали кое-как цепляться за жизнь.

Прежде всего мы вдвоем, я и Криштуфек, менее других пострадавшие во время гибели галеры, разделись догола и закутали беспрестанно трясшегося и бредившего негра в свое тряпье. Потом мы отодрали от расщепленного края плота несколько прямых длинных лучинок, разорвали рубашку на лоскутья и смастерили лубки для Жака, чтобы он не тревожил свои больные руки. Несмотря на дикие вопли бедного француза, Криштуфек, опасавшийся за его изувеченные руки, попробовал немного вправить ему кости, — иначе они, окажись для этого время, могли бы криво срастись. Все, само собой, зависело от того, как долго сумеем мы продержаться на воде и удастся ли нам вообще такое чудо. После самого тщательного взвешивания наших возможностей мы легко установили, что у нас нет ничего ни поесть, ни попить. Для поддержки своих сил у нас были лишь воздух и желание жить — это человеку важно, но, к сожалению, недостаточно.

Что касается голода, то человек может выдержать его довольно долго, особенно, когда не должен расходовать свои силы на какие-либо движения, с водой же дело обстояло гораздо хуже. Без нее, сказал Жак, через три дня всем нам крышка. А вокруг нас ведь не было ничего, кроме сплошной воды! Но она не годилась для питья.

Так, значит, через три дня…

Разве может за это время произойти какое-нибудь чудо?

Если бы мы, по крайней мере, знали, где находимся! Но у нас не было никакого представления о том, как долго, собственно, блуждаем мы по морю, сколько времени двигались вдоль испанского побережья и сколько времени бороздили открытый океан. Жак высказал предположение, что мы находимся где-нибудь неподалеку от Вест-Индии[24] и что каждую минуту на горизонте может показаться какой-нибудь остров. Но, если он даже и покажется, доберемся ли мы до него? Чем нам подгрести к берегу? Руками? Или придется оторвать доски от нашего плота? Ведь достаточно набежать слабому ветерку — и он погонит нас, куда ему вздумается.

Стало быть, отпадает и эта возможность. Тогда француз предложил нам другое — выломать подлиннее планку из какой-нибудь слабо прибитой доски, привязать к ней белую тряпку и, укрепив доску на плоту, водрузить ее в качестве флаг-сигнала. Если мимо будет проплывать какой-нибудь корабль, то он непременно заметит нас.

Мы так и сделали, хотя это было нелегко, так как у нас не было ни ножа, ни шнура.

Ну, а что потом?

Потом — ничего. Лежали и ждали.

Сначала меня это возмущало: разве можно так, сложа руки, ожидать смерти? Но скоро я понял, что Жак прав. Действительно, у нас не осталось никакого другого выхода.

Хорошо, что море по-прежнему было спокойно. Собственно говоря, с самого дня нашего отплытия мы еще не пережили ни одного шторма, а это немаловажное обстоятельство. Разумеется, теперь он был бы особенно нежелателен. Первая же большая волна смахнула бы нас с нашего плота так же, как рука хозяйки — крошки со стола.

Мы решили, что не будем говорить о голоде и жажде, однако не могли думать ни о чем другом. Жак посоветовал нам лечь прямо на спину, раскинуть руки и ноги и медленно, спокойно дышать, — таким путем мы дольше сохраним телесные силы.

Мы послушались его, и я вскоре, по-видимому, заснул; когда я открыл глаза, было темно и над нами сияли звезды, далекие и равнодушные. Они сверкали где-то в вышине, и мне невольно вспомнилось все, что говорили о них Криштуфек и Матоуш Пятиокий. Боже мой, сколько миллионов миров светит, кружится и существует испокон веков! Разве мы, четверо, плывущие по маленькой лужице одной из этих планет, имеем какое-нибудь значение для них? Вся наша жизнь — не больше, чем одно мгновение вселенского времени. Такое мгновение — ничто по сравнению с вечностью. А между тем для нас оно — бог знает какое великое и важное событие. Удивительные мысли лезли мне тогда в голову — я и теперь, когда после стольких лет все уже осталось давным-давно позади, не решаюсь до конца признаться в них. В моем сознании вели тогда разговор жизнь со смертью, и я сравнивал короткий и ничтожный век человека с веком мошки-поденки; передо мной раскрылась сущность таких вещей, которые вряд ли позволили бы другому человеку жить на свете, если бы он узнал это. Но мне удалось устоять перед ними, — я был уверен, что скоро все равно умру.