Вокабула. Ампула.

Изжелта-черная дверь

На расхристанном горле совы.

Подаренный.

Кем-то поджаренный.

Подогнутый.

Гудрон. Гудзон. Ганг. Дон.

Наполненный шиком и шумным дыханьем

Витраж повседневности.

Мираж. Извечный кураж

То там, за углом номер пять?

Дырявые улицы? Море? Турбины?

Семнадцатикратное нечто?

Чао. Сорри, бамбино.

Трубы погасли, увы:

За ними не тянутся больше бокалы

С воздухом. На мраморе ветхом гниющие.

Верткие. Мертвые. Злые.

Чужие.

Грохнуло банкой. Во тьме, на рассвете

Раздался

Заупокойный клич воробья.

Гордо промчался кабан

Урча «Песнь Песней»

Старой, с кем попало трахающейся свинье.

Упало разбитое дерево в сером камзоле,

Завыло седое контральто окраин,

Заухало жирное море У-Блю.

Троллейбус отбросил остатки стыда

И стал просто блюзом.

Стена.

Хотелось, ужасно хотелось

Позавтракать мылом, а после

Отведать самую малость моркови,

А потом, в окружении разнообразных зверей,

Закатиться к друзьям, в бактериальный ларек,

Что стоит на углу

Между тем и другим.

А потом, запрокинув кадык к восходящей Венере,

Щедро втягивать в глотку

Эмбрионы чумы.

Далее, пить без антракта, настойку холеры,

Заедая ее драже «бруцеллез» и еще чем-нибудь,

Неприхотливо съедобным:

Жизнь, жизнь! Что ж стоишь ты в унылой,

Безропотной позе и тоскливо смотришь вокруг?

Лучше уж съешь первоклассной

Сибирской язвы!

Из Канады ее привезли

На пароме «Абдоминайзер и К»;

Производят гвинейцы продукт деловито,

Домовито стучат молотками в лобные кости

Друг другу,

Все они в тапочках, вытканных серой фланелью,

В зимних костюмах трико,

В бармадонских рубашках,

В пальто из куриных ног, в свитерах из огня,

В дырявых зеленых перчатках:

Они в стены вбивают сваи, а потом

Вешают фотопортреты первопроходцев пустыни,

Говорят, что они – эти первопроходцы,

Были все, как один и убоги, и бессмысленны

В меру и во что-то там как бы одеты:

Канадцы, малайцы, китайцы – все хороши,

Все привозят из дома бациллы,

Но сами читают чужие и ветхие книги,

Кричат по ночам неприлично

И славят

Покойного сэра Ауронимо.

Возле дерева преображенного

Сидит королевская крыса

Она листает газету

Которая вроде бы как

Еще и не издавалась.

По меньшей мере, вчера.

Хотя кто объяснит мне разницу

Между вчера и сегодня,

Между сном и явью полночной,

Между ангелом и Мефистофелем,

Ползущим по узенькой кромке

Девственно старой реки

Уползающей в ритме коды

В слюнявую пасть океана

Бормочущего по привычке

Зонги про вольную птицу

Коготь жизни скребет небеса

Но в ответ – ни единого звука.

Только крыса сопит под газетой

Возле дерева преображенного

Измельченного челюстями

Безразличного к дереву времени.

Его звали Не Ка

Он был образо

Ван в сущности как бы

Немного убого. Но

Бога Воды не гневил

У порога

Горящего замка

На склоне трубы

Где скачут грибы

И танцует дорога

Его звали Не Ка

Он видел морти

Ру медленно пьющую

Черное море. The птицы

Сражались за хлеб

В коридоре

Чета перуанцев

Сожгла пол избы

Их игры грубы.

Как базар на Босфоре.

Это случилось в семь или в шесть часов пополудни

Пять стратакастеров дружно на коду пошли

Только старинный хай-хед погрузился в свинговую долю

Так начинался в городе Солнца неоформатный джаз

Над горизонтом Любви клубятся лиловые тучи

В паузах между синкопами полускворец верещит

Лебедь купается в пиве, торопится тигр в аптеку

Меланхоличный бобер торгует зеленой икрой

Музыка непостижимо сливается с утренним флером

Статуи медные падают с грохотом в губы озер

Горизонтальные птицы мечтают проснуться в Торонто

Где еще в прошлом столетьи они себе свили гнездо

Что-то случается снова. В потухших углах Кандалакши

Между кесонным забоем и радужной сферой мечты

Пляшут субтильная прачка в тяжелых ботинках

И кривоносый ковбой, одетый в японский сюртук

Поезд уходит в ночь. Совершенно ему неизвестен

Маршрут достижения цели, поэтому он не спешит

Лязгать по рельсам трубой и помахивать тростью,

Напоминающей вялые ноги седых балерин

В джазовом голубе вдруг просыпается мамонт

Предпочитающий брейкам тупой рокабилльный запил

Хитрая девушка Флют опять изменила тромбону

Дворник по имени Харп в объятия арфы снова упал

Только басовая функция машет своей камилавкой

Предпочитая утехам любовным слова энд дела

Мрачный ситар черногривый, сознанья лишенный

Молча взирает на странные игры беспечных зверей.

Дождь был невнятен. Как местоимение

Услышанное ночью. За углом

Он шел и шел. Чужой души смятение

Учуял ворон. За большим столом

Зарытого в шелках ареопага

Кончался сонный пир. И вдруг ко мне

Подъехала пустая колымага

С воспоминанием о прожитой весне

На ней семь барышень стонали. Втихомолку

Непринужденно дергая за хвост

Врача дежурного. Чтоб дал он им иголку

Похожую на Гренадерский мост

Вокруг боярышник играл с чертополохом

Премьер министр пожирал медуз

Дождь был неявен. Ему было плохо.

А ворон с гордостью снимал картуз

В телескопической прихожей Монплезира

Вдали от панциря приватного жилья

Резвились нимфы, тигры энд сатиры

Среди картин и старого белья

В восемнадцатом округе Тулы

Порвалась всемирная сеть

Под скалой крутились акулы

Проверяли на прочность плеть

Из зеленого неометана.

А беспечный плотник Трофим

Расплескал шесть литров сметаны

По дороге из Пскова в Рим

На ночном шоссе поскользнулся

Не заметил улыбку Луны

Спящий мир зевнул и проснулся

И лениво надел штаны

Ему пофиг задвиги Трофима

И акулья тусовка у скал

Он глядит неприступно и мимо

Добродушный как хэви-металл