— Но в конце-то концов, господин берейтор! — не выдержал Ришар. — У вас же должна быть какая-нибудь мысль…

— Конечно, мысль у меня есть, — твердо сказал Лашеналь. — И я вам выскажу ее. Для меня нет никакого сомнения, — старший берейтор подошел вплотную к директорам и прошептал, — что это дело рук призрака!

Ришар подскочил на месте.

— Ага! И вы туда же!

— Но это же вполне естественно…

— Что вы несете, господин Лашеналь? Вы, старший берейтор!

— Я говорю то, что видел собственными глазами!

— Что вы видели, господин Лашеналь?

— Я видел вот так же близко, как вас, черную тень, которая ехала на белой лошади, как две капли воды похожей на Цезаря!

— И вы не бросились в погоню?

— Я бежал и кричал, господин директор, но они ускакали прочь и исчезли в темноте галереи.

Ришар поднялся.

— Ну ладно, вы можете идти, господин Лашеналь. Можете идти… Мы подадим на призрака в суд…

— И не забудьте выставить за дверь конюхов.

— Договорились. До свиданья, месье.

Лашеналь попрощался и вышел, а Ришар тут же взорвался:

— Увольте этого идиота!

— Он — друг комиссара правительства, — начал Мерсье.

— Кроме того, он приятель Лагренэ, Шолла и Пертюизэ — он с ними частенько пропускает стаканчик у Тортониа, они поднимут на ноги всю прессу, — добавил Моншармен. — Он всем расскажет эту историю о призраке, и нас засмеют. А если мы окажемся в глупом положении, нам — конец!

— Хорошо, давайте больше не будем об этом, — сдался Ришар, думая уже о чем-то другом.

В этот момент открылась дверь, за которой, очевидно, не было обычного цербера, потому что в кабинет вошла мадам Жири, потрясая письмом, и с ходу затараторила:

— Простите, извините, господа, но сегодня утром я получила вот это письмо от Призрака Оперы. Он пишет, что вы якобы должны мне…

Она осеклась на полуслове, увидев лицо Фирмена Ришара. Лицо это было ужасным. Почтенный директор Оперы кипел от ярости, которая пока выражалась лишь в ярко-красных пятнах, выступивших на серых щеках, и в сверкании глаз. Он молчал, так как не мог произнести ни слова. Но вдруг он зашевелился. Вначале он взмахнул левой рукой, отчего нелепая фигурка мадам Жири сделала резкий пируэт с поворотом, сопровождаемый отчаянным воплем, затем наступила очередь правой ноги, и след подошвы почтенного директора запечатлелся на черной тафте юбки, которая никогда не терпела подобного унижения.

Все произошло настолько быстро и неожиданно, что матушка Жири, оказавшись в коридоре, первую минуту стояла, будто оглушенная, и ничего не могла понять. Однако через минуту театр огласился возмущенными криками, неистовыми протестами и жестокими угрозами. Понадобилось трое рабочих, чтобы свести ее вниз, и еще двое жандармов, чтобы вывести на улицу.

А в это время Карлотта, которая жила в небольшом особняке на улице Фобур-Сен-Оноре, позвонила горничной, потребовала принести ей в постель почту и прочитала такую анонимную записку: «Советую не выходить сегодня вечером на сцену во избежание непоправимого, худшего, чем сама смерть».

Эта угроза была написана красными чернилами неуверенным, спотыкающимся почерком.

Прочитав записку, Карлотта потеряла аппетит. Она оттолкнула поднос, на котором горничная принесла горячий шоколад, села в постели и глубоко задумалась. Не первый раз она получала подобные послания, но ни одно из них не было таким угрожающим.

Она охотно, при любом удобном случае, рассказывала о тысячах козней и заговоров, о таинственных врагах, поклявшихся погубить ее. Однако при этом добавляла, что не так-то просто ее запугать.

Правда же заключалась в том, что если и были какие-то интриги, то плела их сама Карлотта против бедной Кристины, которая об этом даже не догадывалась. Карлотта не забыла и не простила Кристине ее триумфального выступления в тот вечер, когда та заменила ее в спектакле.

Узнав о горячем приеме, оказанном ее сопернице, Карлотта мгновенно излечилась от бронхита и приступа обиды на администрацию и больше не высказывала намерения уступить кому-нибудь свои роли. С тех пор она лезла из кожи вон, чтобы превзойти соперницу, и бросила в атаку на дирекцию полчища своих могущественных друзей и покровителей с тем, чтобы не дать Кристине повода для нового триумфа. Некоторые газеты, начавшие было воспевать талант Кристины, писали теперь только о славе Карлотты. Наконец, в самом театре знаменитая «дива» говорила о Кристине ужасные вещи и делала ей самые разные пакости.

Ни души, ни сердца не было у Карлотты. Это был всего лишь безупречный в техническом отношении инструмент. В ее репертуаре были все партии, какие только может пожелать честолюбие большой артистки, начиная от партий в операх немецких композиторов, кончая итальянцами или французами. Никто никогда не слышал, чтобы Карлотта сфальшивила или же не сумела справиться с голосом при передаче трудного пассажа своего обширного репертуара. Короче, инструмент этот был очень мощный и исключительно точный. Но Карлотте никто не сказал бы слов, какие услышала от Россини мадемуазель Краусс, когда она спела для него на немецком языке: «Вы поете душой, девочка, и душа ваша прекрасна».

Где же была твоя душа, Карлотта, когда ты лихо танцевала в притонах Барселоны? Где была она, когда позже, в парижских балаганах ты пела циничные куплеты вакханки мюзик-холла? Где была душа твоя, когда у очередного любовника перед веселыми гостями звучал твой послушный инструмент, который с одинаковым совершенством пел гимн возвышенной любви и самый непристойный куплет? Если бы хоть когда-нибудь у тебя, Карлотта, была чистая душа, если бы ты ее просто потеряла, почему же вновь не обрела ее, когда становилась Джульеттой, Эльвирой, Офелией или Маргаритой? Ведь другие благодаря искусству любви поднялись, очищенные, из более глубоких пропастей…

Поразмыслив над угрожающим посланием, Карлотта встала.

— Ну что же, посмотрим, — проговорила она вслух, потом решительным тоном по-испански произнесла несколько замысловатых ругательств.

Первое, что она увидела, выглянув в окно, был катафалк. Погребальная карета и полученное письмо окончательно убедили ее в надвигавшейся опасности. Она вызвала к себе всех до одного своих друзей и вассалов, рассказала им, что нынче вечером, во время спектакля, состоится скандал, организованный против нее Кристиной Даэ, и объявила, что следует дать отпор этой маленькой негоднице и заполнить зал почитателями Карлотты, в которых, слава богу, недостатка не было.

Личный секретарь Ришара, который пришел справиться о здоровье «дивы», вернулся с уверенным ответом, что она чувствует себя отлично и вечером будет петь партию Маргариты, «даже если для этого надо будет встать со смертного одра». А поскольку секретарь от имени шефа порекомендовал ей — причем настоятельно! — поостеречься, не выходить на улицу и беречься сквозняков, Карлотта после его ухода связала эти странные советы с угрозами, содержавшимися в письме.

Было пять часов, когда она получила новое анонимное письмо, написанное тем же почерком, что и предыдущее. Оно было кратким:

Карлотта посмеялась, пожала роскошными плечами и пропела несколько гамм, что совершенно ее успокоило.

Ее друзья сдержали слово. Они все собрались на спектакль, однако напрасно искали в зале ужасных заговорщиков, с которыми им предстояло сразиться. Если не считать нескольких профанов и добропорядочных буржуа, на честных лицах которых читалось только желание вновь услышать музыку, которая уже давно завоевала их доверие, здесь были только завсегдатаи, чьи элегантные и изысканные манеры отвергали всякое подозрение в недобрых намерениях. Необычным было лишь присутствие Ришара и Моншармена в ложе № 5. Друзья Карлотты решили, что, возможно, господа директора также прослышали о предстоящем скандале и поэтому пришли, чтобы потушить пожар, если только он разгорится, однако мы-то с вами знаем, что они думали лишь о призраке.