Стоял машинист еле-еле: хватался за переборку. Тем не менее Назар потянулся к музыкальным инструментам. Переложил гитару с электрической приставкой. Когда хлопнула крышка футляра из-под аккордеона, вошла Нонна с подносом за пустым стаканом. Всполошилась:
— Ой, да что вы, Назар Глебович! Что делаете? Музыке хана будет! — Увидела отца.
Машинисту не понравилось, что она перебила его разговор с первым помощником. Вытянул шею, пошел на нее совсем не затем, чтобы обнять и нежно прижать к себе. Пригрозил:
— Какая!.. Как будто теперь тебе все можно! Встреваешь?
— Разолью! — Со злости захохотала Нонна и кинулась от машиниста к платяному шкафу. — Убирайся. А то получишь затрещину. У меня это живо!
— Нонна, — нерешительно придержал ее Скурихин. Она же ненавидела сейчас всех. И себя. — Без развлечения никак не может!..
— Красивая! — по-скоморошьи, в низком поклоне согнулся за комингсом машинист и, глянув на Назара, успокаивающе добавил: — Ухожу, ухожу. А за инструмент чего переживать? Ничего с ним не станет. Голова долой, верну его в цельности-сохранности. Это братва послала за ним. Иди, сказали, тебе не посмеет отказать. Про вас это. А как же!.. Знаете, сколько у меня Почетных грамот? У нас, между прочим, у всех!.. Вы в сорочке родились, если уже пошло на то. Еще нигде не бывали. В океане, имею в виду. Так ведь? Но попали к… знаете каким? Обязательно продвинетесь, вас флагманским замполитом назначат. У нас Зубакин — во! «На палубу вышел, — самозабвенно растянул мехи за дверью, — а палубы… нет, в глазах у него-оо помутилось!..»
Назару впервые сделалось неловко.
— Со всяким… пьяным, действительно, не годится рассусоливать, — отодвинул от себя пустой стакан Скурихин. — Поворачивай с ходу.
Зазвонил телефон.
— Сейчас!.. — отнес от себя трубку Скурихин, распутывая шнур. Начал крикливо, а кончил, как поверженный: — Слушаю-с… — Сразу забыл про Назара: как не было его рядом. Посеменил к зеркалу, распрямил концы воротника сорочки, повел плечом, готовясь спять с форменной куртки соринку.
Венку Назар нигде не нашел, Кузьму Никодимыча тоже. Чтобы только чем-нибудь себя занять, затеял обследовать свою каюту. Посмотрел вовнутрь платяного шкафа на то, что осталось ему в наследство.
На гвозде, сбоку от полки для плечиков, висел клеенчатый фартук. Внизу валялись яловые сапоги, явно не по размеру — маленькие. Вывернулись белые нитяные перчатки, еще новые. Такие выдают обработчикам уловов.
Кому-то надо было это сдать, — он не знал. Благо что забрел боцман. Увидел все — тотчас же пообещал заменить.
Поздней, много поздней, Назар усвоил, за чем надлежит смотреть судовому хозяйственнику, а также то, что первому помощнику ходить к нему с просьбами никак нельзя: противоречит судовой иерархии.
Скурихин нашел Назара сидящим на палубе возле сейфа с открытой дверкой в окружении каких-то бланков, толстых тетрадей в пообтрепанных дерматиновых переплетах.
— Архив разбираем?
Он осторожно прошел к письменному столу, опустился в кресло, стоящее у телефона, и протянул руку к стакану с компотом.
Назар чувствовал свое лицо горящим и противно твердым. Подал протокол партийного собрания:
— Поглядите-ка…
Сам он прочел его только что, сначала бегло, потом все больше вдумываясь. Дал волю воображению, представил всякие сверхслучаи только из-за того, что попытки говорить с капитаном в один голос ничего б не дали… Ему стало жутко. В слишком частых обращениях к себе: «Что нам с Зубакиным уготовано? Достигнем ли того, что ждут от нас обоих?» — переплелись, проникли друг в друга самому неприятное замешательство и беспокойное предощущение срыва в работе с людьми, а с ним по своей сути всего экспедиционного, без преувеличения нелегкого плаванья на севере, откуда в предзимье все рыболовы уходят за Алеуты, в более рыбные районы промысла.
То, в чем обвинялся Зубакин на собрании коммунистов «Чавычи» и «Тафуина», выделил красный карандаш:
«О т д ы х м о р я к о в и с п о р т и л… Пиратским путем захватил бот. Когда подскочили матросы плавбазы, в ы х в а т и л н о ж, с т р е л я л».
В стакане, накрытом ладонью Скурихина, компота осталось немного, на донышке.
Назар ткнул пальцем в страницу:
— Здесь еще.
«Суть в том, что Зубакина никто н е о д е р г и в а л».
Скурихин скользнул взглядом по обобщающим строчкам вроде для того, чтобы удостовериться, что так и есть, а затем, повеселев, сплюнул себе в ладонь яблочные семечки:
— Если первый помощник вздумает жить сам по себе, в экипаже сразу это заметят. Кому надо, быстренько возьмут ту или иную сторону. Какую выгодней. Не знаю, как где, а на море от децентрализации всему придет каюк. Настоящие… — поднял стакан. — Я имею в виду н а с т о я щ е г о капитана и не менее н а с т о я щ е г о первого помощника… Они договариваются перед плаванием. Знаешь поговорку? «Ставь условия перед тем, как перейти речку вброд, а не после».
Зубакин, помню, еще в Находке мне выдал: «У тебя, я признаю, кое в чем преимущества передо мной. Тем не менее прошу: на бюро меня не тягай, это ни к чему. Скажи — когда что надо. Только без пассажей: про то, в какое время живем, что за общее здание строим. А если захочешь по-другому… Ты ведь тоже в чем-то посчитаешь себя правым. Тогда следующим образом. Когда начнем тайно и при всех рычать друг на друга, бросим жребий — кому сматывать удочки. Обосновать списание — по какой причине? — всегда можно». — Скурихин наклонил стакан, дал стечь каплям компота. — А всякие там разбирательства — тьфу! Ведь никогда не бывает во всем кругом виноватых и совершенно безгрешных. Сколько я знаю… — запрокинул голову, вылил остатки компота, — всегда выходило именно так.
— Ким Матвеевич! Вы что?.. Ведь это… — как тяжесть взвесил Назар на вытянутой руке протокол, — все-таки что-то.
— Первые помощники капитанов для себя не выбирают. Капитаны первых помощников…
Назар не попытался скрыть, что не то ждал от своего благодетеля.
Скурихин поднял брови и, стараясь приободрить Назара, призвал не унывать:
— У Зубакина на промысле только рыба, только она одна будет бултыхаться в мозгах. Рыба, рыба и рыба — от выхода на банку и до перегруза. А то его возьмет кручина: «Как примут готовую продукцию на берегу, каким сортом?»
— Товарищ первый помощник! — раскрылась дверь. — Я опять к вам.
В пролете неудержимо изгибался тот же машинист, только без фуфайки:
— Нате, не нужен он мне боле.
Поданный им из-за спины баян повис на ремне, жалостливо всхлипнул.
— Как?.. — Назар растерялся.
— А так. Спета моя песенка. С а м меня списывает, не кто-нибудь. «Пьяный ты», — напер на меня. А какой я, товарищ первый помощник, — поднялся до патетики, — пьяный, если еще не падаю? Втолковывал ему это, он от меня нос воротит. Без бахвальства вам говорю, попомните: второго такого специалиста, как я, на «Тафуине» днем с огнем не сыскать.
Счет баллов начался случайно, полагают знатоки. Однажды в плаванье английский адмирал Бофорт принялся рисовать клетки на полях штурманской карты, одну над другой. Будто от скуки. Потом взял и загнал в них все ветры, что перепахивали море то с норда, то с оста, а чаще зигзагами, будто в неистовстве. Наверху, под цифрой «один», у него оказался тихий ветер, способный за час передвинуть парусное судно на один градус географической сетки, то есть со скоростью в один узел (1,9 км/ч), ниже — легкий (на два градуса за такой же отрезок времени), слабый (на три), умеренный (на четыре), свежий (на пять), сильный (на шесть), крепкий (на семь) и т. д.
Так на исходе девятнадцатого века мир получил знаменитую шкалу, по ней стало проще простого предугадывать, как отнестись к свисту ветра, к тому или иному его обещанию.
— На море есть еще тринадцатый балл, из области производственных отношений, — не преминул надоумить Скурихин, когда машинист скрылся за дверью. — Так что тебе всегда надлежит быть на «товсь».