I.

I.

За три года перед этим, в Сен-Фронте, дрянном городишке, лежащем по соседству с моими имениями, которого вы не найдете даже на карте Кассини, случилось происшествие. О нем много говорили, хотя оно вовсе не было занимательно. Последствия его, однако же, были весьма важны, несмотря на то, что о них никто ничего не знал.

Была мрачная, холодная, дождливая ночь. Почтовая карета въехала во двор гостиницы Венчанного Льва. Женский голос требовал лошадей, скорее, скорее!.. Почтальон медленно подошел к карете и сказал, что легче говорить, чем делать, что нет лошадей: на прошлой неделе околело их тридцать семь от поветрия (такое поветрие постоянно свирепствует на некоторых станциях по малопроезжим дорогам), наконец, что можно выехать ночью, но надобно подождать, пока отдохнут лошади, возившие почту.

– Долго ли это продолжится? – спросил лакей, закутанный в шубу и сидевший на козлах.

– Да еще час, – отвечал полуодетый почтальон. – Мы тотчас зададим овса.

Лакей принялся браниться. Молоденькая и хорошенькая служанка, высунув из кареты голову, беспорядочно обвитую фуляром, тихонько нашептывала себе трогательные жалобы на скуку и усталость, сопровождающие путешествия. Сама госпожа медленно вышла из кареты на мокрую и холодную мостовую, отряхнула салоп, подбитый соболем, и пошла к кухне, не говоря ни слова.

То была женщина красоты редкой и очаровательной, но бледная от усталости. Она отказалась от особой комнаты, и пока слуги ее, закрывшись, спали в карете, она села перед очагом, на простом деревянном стуле, который всегда служит неблагодарным и жестким убежищем бедному путешественнику. Трактирная служанка, дежурившая в это время, заснула преспокойно, сидя на лавке и положив голову на стол. Кот, неохотно уступивший место путешественнице, снова свернулся кольцом на застывшей золе. В продолжение нескольких минут он уставил на гостью свои зеленые глаза, горевшие досадой и недоверчивостью, но мало-помалу они закрывались и скоро превратились в тонкую черную черту на изумрудном поле. Он погрузился в свое эгоистическое блаженство, свернулся в клубок и скоро заснул в объятиях огромной собаки. Она умела с ним уживаться, беспрерывными угождениями, которыми, для счастия общества, сильные жертвуют в пользу слабых.

Путешественница тщетно старалась заснуть. Смутные призраки являлись ей во сне и внезапно ее пробуждали. Все мелкие воспоминания, часто преследующие сильное воображение, теснились в ее уме и тревожили его без цели и без пользы, пока не вытеснила их одна главная мысль.

«Да, то был печальный городок, – думала путешественница, – с мрачными и кривыми улицами, с избитой мостовой. Жалкий и бедный городок, похожий на тот, что видела я сквозь запотевшие окна моей кареты. Здесь есть еще один, два, или даже три фонаря, а там не было и одного. После девяти часов вечера пешеходы носят там с собой фонари. Страшно подумать об этом городке, а я провела в нем годы юности и силы! Тогда и я была другой!.. Я была бедна деньгами, но богата чувствами и надеждой. Я очень страдала; жизнь моя таяла в тени и бездействии; но кто возвратит мне мучения души, обуреваемой собственным ее могуществом? О, юность сердца! Что с тобою сталось?»

Потом, после таких напыщенных восклицаний вовсе без причины, из одного только желания сделать драматическим свое положение в собственных своих глазах, молодая дама невольно улыбнулась, как будто внутренний голос отвечал ей, что она еше счастлива. Она старалась заснуть до минуты отъезда.

Кухня гостиницы освещалась только железным ночником, повешенным у потолка. Тень от ночника ложилась широкой, дрожащей звездой по полу комнаты, а бледный свет весь падал на закопченный потолок.

Гостья, войдя в комнату, ничего не рассмотрела, в полусонном своем состоянии.

Вдруг падение золы открыло два горевшие в камине полена. Пламя показалось, усилилось и наконец до того вспыхнуло, что осветило весь камин. Рассеянные глаза путешественницы, следя за переходами огня, вдруг остановились на белой надписи, ярко обозначавшейся на одном из почернелых боков камина. Она задрожала, протерла рукой отяжелевшие глаза, взяла тлевшую головешку, чтобы рассмотреть буквы и, бросив ее, вскричала трогательным голосом:

– Боже мой! Где я? Не сон ли это?

При восклицании ее служанка проснулась и, оборотившись к ней, спросила, не звала ли она ее.

– Да, да, – отвечала незнакомка, – поди сюда. Скажи, кто написал на стене эти два имени?

– Два имени, – сказала удивленная служанка, – какие?

– О, – продолжала незнакомка с восторгом, – вот ее имя, вот и мое – Полина и Лоренция! И даже год! 10 февраля 182..! Скажи мне, зачем тут эти имена, этот год?

– Сударыня, – отвечала служанка, – я их вовсе не замечала; да я и читать не умею.

– Да где же я? Как называется ваш городок? Кажется, Вилье, первая станция после Л..?

– Совсем нет, сударыня. Вы в Сен-Фронте, на дороге в Париж, в гостинице Венчанного Льва.

– Боже мой! – закричала путешественница, быстро поднимаясь со стула.

Испуганная служанка почла ее за сумасшедшую и хотела бежать, но дама остановила ее:

– Сделай милость, останься, и все расскажи мне. Как я здесь очутилась? Не сплю ли я? Если сплю, разбуди меня!

– Вы не спите, сударыня, да и я тоже. Вы, верно, хотели ехать в Лион, да забыли сказать о том почтальону, а он просто вообразил, что вы едете в Париж. В наше время, все почтовые кареты едут по дороге в Париж.

– Но я сама сказала ему, что еду в Лион.

– Вот что! Наш Батист так глух, что не услышит пушечного выстрела, да притом он почти всю дорогу спит, а лошади его привыкли возить по дороге в Париж...

– В Сен-Фронте! – повторила незнакомка. – Странная судьба приводит меня в те места, которых я избегала. Я нарочно ехала в объезд; заснула на два часа, и вот случай приводит меня сюда, против моей воли! Может быть, так Богу угодно! Посмотрим, что встречу я здесь – радость или горе... Скажи мне, – продолжала она, обращаясь к служанке, – не знаешь ли ты, где здесь Полина Д..?

– Я здесь никого не знаю, сударыня; я живу здесь только одну неделю.

– Ну, так спроси у другой служанки, у кого-нибудь; я хочу узнать о ней. Я здесь, так должна все узнать. Замужем она, или умерла? Ступай, узнай скорее; беги же!

Служанка отвечала, что все другие служанки спят, что почтальоны никого на свете не знают, кроме своих лошадей. Молодая дама дала ей несколько денег, и служанка решилась разбудить повара. Через четверть часа, которая показалась нашей путешественнице нестерпимо длинной, доложили ей, что девица Полина Д... не замужем и все еще живет в этом городе. Тотчас незнакомка приказала приготовить себе комнату, а карету поставить в сарай.

В ожидании рассвета она легла в постель, но не могла заснуть. Ее воспоминания, долго подавляемые, теперь снова восстали. Она узнавала все предметы, попадавшиеся ей на глаза в гостинице Венчанного Льва. Хотя древняя гостиница во многом изменилась к лучшему в течение десяти лет, однако ж мебель осталась почти в прежнем виде; стены были оклеены обоями, представлявшими лучшие сцены из Астреи¹: лица пастушек были зашиты белыми нитками, а изорванные пастушки были прибиты к стене гвоздями, проходившими сквозь их грудь. На стене висела чудовищная голова римского воина, рисованная дочерью трактирщика и обделанная в четыре планочки, выкрашенные черной краской; на камине, под стеклянным колпаком, стояла пожелтелая восковая группа, представлявшая какое-то происшествие из греческой мифологии.

«Увы! – говорила сама себе путешественница, – я жила несколько дней в этой самой комнате, двенадцать лет тому назад, когда проезжала здесь с доброй матерью. В этом печальном городе она умирала от нищеты, и я едва не лишилась ее! В ночь отъезда я спала на этой же кровати. О, ночь горя и надежды, сожаления и ожидания! Как плакала бедная, добрая моя Полина, и целовала меня у этого самого камина, где я сейчас дремала, сама не зная, где нахожусь! Как я сама плакала, когда писала имя ее под моим именем, и время нашей разлуки! Бедная Полина! Какова жизнь ее с тех пор? Жизнь старой провинциальной девушки! Должно быть ужасно! Она могла любить! Она была выше всех, ее окружавших! И я хотела бежать от нее, обещала себе более с ней не видаться. Может быть, я принесу ей утешение, вплету один счастливый день в ее печальную жизнь!.. Но если она меня не примет? Если и она заражена предрассудками!.. А это, верно, так, – продолжала путешественница печально, – и можно ли еще сомневаться? Узнав про мои поступки, она перестала писать мне. Она боялась, что испортится или покроет себя позором, прикасаясь к такой жизни, какова моя! О, Полина, ты так меня любила, неужели станешь краснеть за меня?.. Не знаю, что и думать... Находясь так близко от нее, убедившись, что найду ее в прежнем положении, не могу устоять против желания видеть ее. О, я увижу ее, хотя бы она отвергла меня! Если она так поступит, пусть стыд упадет на нее! Я восторжествую над справедливыми опасениями моей гордости, не изменю верованию в прошедшее!.. А она изменит своей клятве!»

В таком волнении встретила она серое и холодное утро, подымавшееся за неровными крышами разбросанных домов, которые безобразно опирались один на другой. Она узнала колокольню, звон с которой, в прежнее время, извещал ее о часах успокоения или мечтаний. Она видела, как жители просыпались в обыкновенных бумажных колпаках; старые, сморщенные лица, о которых она сохранила неясное воспоминание, показывались в окнах. Она слышала, как застучал молот кузнеца под крышей полуразвалившегося дома; видела, как тащились на рынок фермеры, в синих плащах и клеенчатых фуражках. Все тут стояло на прежнем месте, все шло по-прежнему, как в былые дни. Каждое из этих незначительных обстоятельств приводило в трепет сердце путешественницы; все казалось ей ужасно безобразным и бедным.