«Как! – говорила она, – я могла выжить здесь два года, целые два года – и не умерла! Я дышала этим воздухом, говорила с этими людьми, спала под крышей, покрытой мхом, ходила по непроходимым закоулкам! А Полина, моя бедная Полина, и до сих пор живет здесь. Она прекрасна, любезна, умна... Она могла бы блистать, как я, в мире роскоши и блеска!»

Как скоро городские часы пробили семь, она оделась наскоро, и пока лакеи ее проклинали гостиницу и неудобства путешествия с тем нетерпением и тщеславием, которые отличают лакеев знатных господ, она шла по узкой, извилистой улице, касаясь мостовой только носком башмака, как настоящая парижанка. Жители смотрели на нее с удивлением: для них всякая новая фигура была важным событием.

Дом Полины не отличался живописностью, хотя был очень стар. От эпохи, в которую он построен, в нем остались только сухость и неудобство расположения комнат; не было ни романического предания о нем, ни изящных или странных лепных украшений, не было даже вида романтического феодализма. Все в нем мрачно и печально, от медной фигуры, помещенной на ручке калитки, до фигуры старой служанки, безобразной и сморщенной, которая отперла дверь, осмотрела непочтительно гостью с ног до головы и повернулась к ней спиной, сказав очень сухо: дома!

Путешественница радовалась и страдала, входя вверх по винтовой лестнице; замасленная веревка служила вместо перил. Этот дом напоминал ей лучшие годы ее жизни, прекраснейшие события ее юности; но сравнивая свидетелей своего прошедшего с роскошью нынешней жизни, она не могла не жалеть о Полине, которая осуждена была на забвение, как зеленый мох, покрывавший сырые стены.

Она вошла тихо и отворила дверь без стука. Не было перемены в первой комнате, которая получила от хозяев титул гостиной. Пол из красного кирпича, тщательно вымытый; мрачные стены, старательно вытертые; зеркало в дубовой рамке, некогда вызолоченной; тяжёлая мебель, украшенная шитьем какой-то прабабушки; и две или три благочестивые картины, завещанные дядей, бывшим городским пастором, – всё оставалось на прежнем месте, и в том же неизменном виде старости, как было за десять лет пред этим, а за эти десять лет путешественница прожила века! Все, что она видела, поражало ее, как сон.

Обширная и низкая зала представляла глазу довольно приятную, хотя и мрачную картину. В ее перспективе было что-то похожее на строгость и размышление, подобно картинам Рембрандта, в коих различаешь только, во мраке, старую фигуру философа или алхимика, мрачную и жесткую, как стены, печальную и болезненную, как искусно уловленный луч, которым она освещена. Небольшое окно со свинцовыми задвижками, украшенное горшками базилика и герани, одно освещало большую комнату. В окне рисовалась прелестная фигура; казалось, она была тут для украшения картины своей собственной красотой. То была Полина.

Она очень переменилась. Не видя ее лица, путешественница долго сомневалась, точно ли это она? В ее время Полина была ниже целой головой; теперь она стала выше и так тонка, что, казалось, переломится при малейшем движении. На ней было платье темного цвета, с белой манишкой, складки которой были сложены с особенным старанием. Прекрасные каштановые волосы были приглажены на висках со смешною тщательностью. Она обрубала кусок батиста крошечной иголкой. Во Франции жизнь большей части женщин проходит в этом торжественном занятии.

Подвинувшись вперед, путешественница могла, при свете окна, различить линии восхитительного профиля Полины: ее правильные и спокойные черты; ее большие глаза, подернутые туманом; ее чистый лоб, более открытый, чем возвышенный; ее прелестный рот, по-видимому, не сотворенный для улыбки. Она всё еще была удивительно прекрасна, но лицо ее было покрыто какой-то болезненной бледностью. В первую минуту прежняя подруга ее готова была сожалеть о ней; но, восхищаясь глубоким спокойствием ее задумчивого лица, поникшего над работой, она почувствовала к ней не жалость, а уважение. Она остановилась и смотрела на нее молча, не двигаясь с места. Но Полина почувствовала ее присутствие по инстинктивному движению сердца, вдруг обратилась к ней и пристально посмотрела на нее, не говоря ни слова и не изменяясь в лице.

– Полина! Ты не узнаешь меня? – вскричала гостья. – Ты забыла лицо Лоренции!

Полина вскрикнула, встала и упала опять в кресло. Лоренция бросилась к ней в объятия, и обе плакали.

– Так ты меня не узнала? – сказала наконец Лоренция.

– Что ты говоришь, – отвечала Полина. – Я тебя узнала, но не удивилась твоему приходу. Ты не знаешь, Лоренция, что со мной случается. У людей, живущих в уединении, бывают странные идеи. Как растолковать тебе! Это воспоминания, образы, живущие в их уме и проходящие перед их глазами. Моя мать называет их видениями. Знаю, что я не сошла еще с ума, но думаю, что часто, для моего утешения в уединении, любимые мои подруги являются передо мной в мечтах моих. Как часто я видала тебя перед этой дверью, как теперь, и ты смотрела на меня нерешительным взором. Я привыкла молчать и не двигаться с места, не желая прогнать видения. Я удивилась только тогда, как ты заговорила. О, твой голос разбудил меня, дошел прямо до моего сердца! Милая Лоренция! Так это ты! Скажи, уверь меня!

Когда Лоренция скромно объявила своей подруге опасения, препятствовавшие ей в продолжение стольких лет писать ей, Полина заплакала и поцеловала ее.

– О, Боже мой! – сказала она. – Ты вообразила, что я презираю тебя, краснею за тебя? А я всегда так высоко тебя ценила, так была уверена, что ни в каких превратностях жизни такая душа, как твоя, не может унизиться!

Лоренция покраснела и побледнела, слушая ее слова, удержала вздох и поцеловала руку Полины с преданностью.

– Правда, – продолжала Полина, – твое нынешнее звание вооружает против тебя всех близоруких и строгих людей, которых я здесь вижу. Только одна мать моя сохранила в строгости своей остаток привязанности к тебе и сожаления. Она бранит тебя, и ты должна была ожидать этого, но она старается извинить тебя, и видно, что она проклинает тебя с горестью. Ты знаешь, что она мало училась, но сердце у нее доброе.

– Как же она меня примет? – спросила Лоренция.

– Увы, – отвечала Полина, – нам легко бы обмануть ее: она слепа!

– Слепа? Боже мой!

Такая новость поразила Лоренцию. Думая об ужасном положении Полины, она пристально смотрела на нее, с выражением глубокого сострадания, удерживаемого чувством уважения. Полина поняла ее и, пожав ее руку с нежностью, сказала трогательно и простодушно:

– Есть добро в бедах, посылаемых от Бога. Пять лет тому назад я едва не вышла замуж. Через год матушка лишилась зрения. Видишь, какое счастье, что я не вышла замуж, и могу ухаживать за нею! То ли было бы, если б я вышла замуж?

Лоренция, пораженная удивлением, чувствовала, что слезы навернулись ей на глаза.

– Разумеется, – сказала она своей подруге сквозь слезы, – что тебя развлекали бы другие священные обязанности, и что твоей матери тогда было бы еще грустнее.

– Вот, она проснулась, – сказала Полина и перешла в другую комнату быстро и без шума.

Лоренция пошла за ней на цыпочках и увидела слепую старуху; она лежала в постели, имевшей вид гробницы. Кожа ее, совсем желтая, лоснилась. Мутные и безжизненные глаза придавали ей вид трупа. Лоренция отступила на несколько шагов в невольном ужасе. Полина подошла к матери, наклонила головку к ее обезображенному лицу и тихо спросила, спит ли она. Слепая не отвечала и повернулась на другую сторону. Полина поправила одеяло, прикрыла им ее полуразвалившееся тело, тихо задернула занавески и повела подругу свою в залу.

– Поговорим еще, – сказала она, – обыкновенно матушка встает поздно. У нас еще остается несколько часов. Мы найдем средство пробудить ее прежнюю дружбу к тебе. Может статься, достаточно будет сказать, что ты здесь. Но скажи, Лоренция, как могла ты подумать, что я... Не могу выговорить этого слова! Презирать тебя! Как ты меня оскорбила! Но я сама виновата. Я должна бы предвидеть, что ты усомнишься в моей любви; я должна была бы объяснить тебе все причины... Увы, трудно объяснить их! Ты обвинила бы меня в слабости, между тем как я показала столько силы – перестала писать тебе, следить за тобой в неизвестном мне мире, куда, против воли, мое сердце летало за тобой так часто! Притом, я не смела обвинять матушку; не смела написать тебе про мелочность ее характера и про ее предрассудки. Я стала их жертвою, но покраснела бы, рассказывая их. Когда живешь вдали от дружбы, одна, в печали, всякое трудное предприятие кажется невозможным. Смотришь за собой, боишься самой себя и убиваешь себя страхом скорой смерти. Теперь ты возле меня, и я снова бодра и отважна. Я тебе все расскажу, но прежде поговорим о тебе. Моя жизнь, в сравнении с твоей, так однообразна, так ничтожна и бесцветна! Сколько у тебя должно быть новостей!

Читатель поймет, что Лоренция рассказала не все. Рассказ ее вовсе не был так длинен, как Полина предполагала. Мы передадим его в трех строках, которых будет достаточно.

Прежде надобно сказать, что Лоренция родилась в Париже, в небогатом семействе. Она получила простое, но основательное воспитание. Ей было пятнадцать лет, когда родители ее впали в нищету, и она была принуждена оставить Париж и удалиться с матерью в провинцию. Она приехала в Сен-Фронт, где прожила четыре года, занимая место надзирательницы в пансионе, и тут тесно подружилась с одной из своих питомиц, Полиной, которой было тоже пятнадцать лет.

А потом, по ходатайству какой-то знатной дамы, Полина была вызвана в Париж для воспитания дочерей одного банкира.

Если желаете знать, как девушка предчувствует и открывает свое назначение, как выполняет его, не смотря на все предостережения и препятствия, прочтите прелестные Записки г-жи Ипполиты Клерон, знаменитой актрисы прошедшего века.