– Лавиния, – говорил граф, – пора оставить притворство. Невозможно, чтобы вы не понимали, как страстно я вас люблю. Вы обращаетесь со мной так жестоко, как будто страсть моя – ничтожная прихоть сердца, которая родится и умирает в один и тот же день! Любовь моя к вам заключает в себе судьбу всей моей жизни, и если вы не примете моего обета посвятить вам жизнь мою, вы увидите, что и светский человек может забыть все приличие и отказаться от власти холодного рассудка. Не доводите меня до отчаяния, или страшитесь его последствий!

– Вы хотите, чтоб я отвечала вам решительно? – сказала Лавиния. – Хорошо, я исполню ваше желание. Скажите, знаете ли вы мою прежнюю жизнь?

– Да, Лавиния, я знаю ее. Я знаю, что человек недостойный, презренный, обманул и покинул вас, и сострадание, какое я чувствую к вашему несчастью, еще более увеличивает чувство моего сердца. Только одни истинно великие души бывают жертвами злобы людей и общественного мнения...

– Знайте же, граф, – возразила Лавиния, – что я умела воспользоваться тяжкими уроками судьбы, и теперь ни мое собственное сердце, ни сердце другого уже не увлекут меня. Я знаю, что не во власти человека оставаться всегда верным своим клятвам, и измена часто следует за ними. Не думайте уговорить меня, как дитя, и если вы говорили, не шутя, вот мой ответ: я не доверюсь теперь ни чьей любви. Женщина, которую судили строго за ошибки ее юности, всегда будет окружена щитом, крепким более самой добродетели: это – недоверчивость!

– Вы не поняли меня, Лавиния! – вскричал граф, бросаясь к ее ногам. – Будь я проклят, если когда-нибудь мысль о ваших прежних несчастьях могла внушить мне дерзкую мысль – требовать от вас жертвы, несообразной с вашей благородной гордостью...

– Точно ли вы уверены в себе, что никогда не имели такой мысли? – промолвила Лавиния с горькой улыбкой.

– Это ужасно, Лавиния, но хорошо – я буду откровенен, – сказал граф голосом убеждающей истины. – Может быть, я имел эту мысль, прежде чем узнал вас лучше, но теперь я отвергаю ее с негодованием. Лавиния! Притворство с вами невозможно – вы уничтожаете всякую хитрость, вы подчиняете себе волю каждого. Вы заслуживаете обожание. С тех пор как я узнал вас, клянусь – моя любовь была вас достойна! Выслушайте меня, позвольте мне у ног ваших дождаться моего приговора. Неразрывными клятвами хочу я связать мою будущность с вашей. К вашим ногам кладу я мое имя, которое, думаю, довольно значительно, и блестящее состояние, которым, как вы знаете, горжусь я очень мало – все у ног ваших, вместе с сердцем, полным безумной любви к вам, сердцем, которое дышит только вами!

– Так вы в самом деле предлагаете мне вашу руку, граф? – сказала Лавиния, не показывая обидного изумления. – Примите, прежде всего, мою благодарность за такой знак уважения и привязанности ко мне.

И она дружески протянула ему руку.

–       Боже, благодарю тебя! Она соглашается! – воскликнул граф, покрывая руку Лавинии пламенными поцелуями.

– Нет, граф, – возразила Лавиния, – я прошу вас дать мне время на размышление...

– Но могу ли я надеяться?

– Не знаю. Вы можете положиться только на мою признательность. Прощайте. Возвратитесь на бал – я этого требую. Я буду там через минуту.

Граф страстно поцеловал конец шарфа Лавинии и вышел. Едва только успел он затворить за собой дверь, как Лионель отдернул занавески, ожидая от Лавинии позволение войти в комнату. Но Лавиния сидела на диване, оборотясь спиной к окну. Лионель видел ее лицо, отражавшееся в зеркале, висевшем напротив. Глаза ее были устремлены на паркет; она сидела неподвижно, задумавшись. Погруженная в глубокую думу, она совершенно забыла о Лионеле, и крик удивления, вырвавшийся из ее груди, когда он стал на середину комнаты, послужил ему простодушным признанием в совершенном забвении его присутствия.

Лионель побледнел от досады, но пересилил себя.

– Признайтесь, Лавиния, что я вполне дал вам время насладиться вашими новыми победами, – сказал он. – Мне должно было вооружиться всем моим хладнокровием, чтобы оставаться безмолвным, когда меня оскорбляли, и когда оскорбление это было, может быть, приготовлено заранее!

– Приготовлено? – повторила Лавиния, взглянув на него сурово. – И вы смеете так думать обо мне? Если таково ваше мнение, оставьте меня, прошу вас!

– Нет, нет, я так не думаю! – сказал Лионель, подойдя к ней с сильным волнением и взяв ее за руку. – Не обращайте внимания на мои слова... Я так расстроен... Должен признаться, однако ж, что, заставив меня присутствовать при подобной сцене, вы слишком много полагались на мое хладнокровие...

– На ваше хладнокровие, Лионель?.. Я вас не понимаю. Вы, верно, хотели сказать – на ваше равнодушие?

– Смейтесь надо мной, сколько вам угодно; будьте жестоки, уничтожьте меня, попирайте меня вашими ногами – вы имеете полное право... Но я истинно несчастлив!..

Он был в большом смущении. Лавиния думала, или показывала, что думает, будто он притворяется.

–       Кончим наше свидание, – сказала она, вставая. – Вам не худо было бы вспомнить то, что я отвечала графу де-Моранжи, человеку, любовь которого никогда не оскорбляла меня. Прощайте, Лионель! Расстанемся навсегда, но расстанемся без оскорблений, без неприятностей. Вот вам портрет ваш и ваши письма... Прощайте. Пустите мою руку – я должна возвратиться на бал...

– Вы должны возвратиться туда, чтобы танцевать с графом де-Моранжи, не так ли? – сказал Лионель, в бешенстве бросив пакет, отданный ему Лавинией.

– Выслушайте меня, – отвечала Лавиния спокойно, но только побледнев немного. – Граф де-Моранжи предлагает мне знаменитое имя, которое возвратит мне полное уважение света. Союз со старым лордом Блейком не мог совершенно смыть с моего имени тяжкого пятна, которое всегда лежит на имени оставленной женщины. Все знают, что старик всегда выигрывает в таком случае, но человек молодой, богатый, прекрасный, благородный, любимый женщинами – это другое дело и стоит внимания. Признаюсь, Лионель, я очень рада, что не оттолкнула от себя графа совершенной холодностью – я давно угадала благородство его чувств...

Лавиния удалилась.

– О женщины! Суетность никогда не оставляет вас! – вскричал Лионель, оставшись один.

Он отправился в гостиницу, где Генрих уже давно с нетерпением ожидал его.

– Что за нелепости, Лионель! – закричал ему Генрих. – Вот уже больше часа, как я тебя дожидаюсь! Что это такое? Два часа для такого свидания!.. Ну, на коня и в путь – по дороге ты мне все расскажешь!

– Прощай, Генрих. Скажи мисс Маргарите, что валику, который уложили вместо меня в постель, сделалось гораздо хуже. Я остаюсь здесь.

– Небо и земля! Что я слышу? – вскричал Генрих. – Ты не хочешь ехать в Люшон?

– Я поеду туда в другой раз, а теперь остаюсь здесь.

– Да это невозможно, ты бредишь! Уж не помирились ли вы с Лавинией?

– Ничего не знаю. Я устал, у меня сплин. Я остаюсь...

Генрих не знал что думать. Он истощил все свое красноречие, стараясь увлечь Лионеля, но, не успев в этом, слез с лошади и, бросив конюху поводья, заговорил иначе.

– Хорошо, если так, то и я остаюсь. Все это кажется мне так забавно, что я хочу знать, чем это кончится. Бросаю все любовные затеи Баньера, мою провансалку – благородный друг мой, сэр Лионель Бриджемонд, дает комическое представление, и я во что бы то ни стало буду его зрителем!

Лионель отдал бы все на свете, чтобы избавиться от своего ветреного и веселого товарища, но это было невозможно.

– Если ты непременно решился остаться со мной, я предупреждаю тебя, что мы сейчас отправимся на бал.

– На бал?.. Прекрасно! Танцы – самое лучшее лекарство от сплина и усталости.

Через полчаса они были там.

Лавиния танцевала с графом де-Моранжи. Лионель никогда еще не видал, как она танцует. Когда она приехала в Англию, ей был известен только один болеро, и она никогда не позволяла себе танцевать его под пасмурным и угрюмым небом Великобритании. Впоследствии выучилась она нашим кадрилям и танцевала их с пламенным выражением испанки, умеряя роскошь и порывы его английской скромностью приличий. Многие становились теперь на стулья, желая лучше видеть, как она танцует. Граф де Моранжи торжествовал. Лионель втерся в толпу зрителей.

Суетно, тщеславно сердце человеческое! Лионель страдал невыразимо. Женщина, столь долго покорная его любви, некогда принадлежавшая только ему, и которую некогда никто в мире не осмелился бы исторгнуть из его объятий – вот она теперь, свободна, горда, независима, окружена обожателями; в каждом взоре окружающих ее встречает награду за прежние страдания, и, счастливая настоящим, жестоко мстит минувшему.

Когда Лавиния возвратилась на свое место, и граф отвернулся от нее на минуту, Лионель, незаметно пробравшись сквозь толпу, поднял веер, нечаянно выпавший из рук у Лавинии. Она не ожидала Лионеля – едва не закричала от удивления, и щеки ее приметно заалели.

– Боже мой! Я думала, что вы уже давно на дороге в Баньер!

– Не бойтесь ничего, Лавиния, – отвечал Лионель вполголоса. – Я буду осторожен и не поссорю вас с графом.

Но он решительно не мог ее оставить и скоро пришел просить ее танцевать. Она согласилась.

– Не надобно ли мне попросить на это позволение графа де-Моранжи? – сказал он ей.

Бал продолжался до утра. Лавиния была уверена, что бал этот мог кончиться скорее, если бы только ей этого захотелось, но она не хотела. Благодаря беспорядку, который, мало-помалу, обыкновенно распространяется на каждом празднике с наступлением глубокой ночи, Лионель мог говорить с Лавинией. Очарованный ее красотой, рассерженный соперничеством графа, взбешенный искательствами толпы, каждую минуту бросавшейся между ним и Лавинией, он разгорался давно потухшей страстью, и его самолюбие до того было растрогано, что он возвратился с бала в состоянии нервической раздражительности и совершенно вне себя.