Увы, теперь на ней не всегда бывает вода в летнюю жару, а она никогда в воде не нуждалась в то время, когда мельником был Муни-Робэн.

Мельница, стоящая выше по реке, и мельница Ламбаль, построенная ниже, часто терпели недостаток в воде. Хозяева проклинали знойную пору года, напрасно мучили свои шлюзы, истощали до капли свои запруды, все не удовлетворяя заказчиков, а между тем, колесо мельницы Бланше победно вертелось и с громким шумом гнало волны пены.

Муни-Робэн удовлетворял всех заказчиков, и, разумеется, к нему обращались уже все заказчики его злосчастных собратьев. Это оттого, что Муни-Робэн был колдун, оттого, что он продался Жоржону.

Что такое Жоржон? Что такое Самиэль? Жоржон – лукавый бес. Ни разу не удалось мне его видеть, сколько я ни старался. Но его видали столько других людей, что никак нельзя усомниться в его существовании и участии в делах наших поселян.

Он дает воду мельницам, траву лугам, тучность скотине, особливо же дичь охотнику, ибо он преимущественно Дух охоты. Он бегает по пашням, бродит в кустарниках, подшучивает над неловкими охотниками, скачет по лугам с жеребятами, а когда идет по лесу, за ним всегда следуют, по крайней мере, пятьдесят волков, даже тогда, когда во всем краю нет ни одного волка.

Когда его застанут с этим конвоем, со всех окрестных изб собираются на стрельбу зверей. Но что бы ни делали, а волки становятся невидимыми, и Лукавый издевается над охотниками. Это значит, что любимцы Жоржона никогда не мешаются в число стрелков; у них вдоволь куропаток и зайцев, только под условием не трогать волков и помогать им спасаться от преследования.

«На что гоняться по лесу и мучить себя попусту?» – скажут вам. Ведь нынче не найдем ни одного волка. Всех их попрятал такой-то у себя в амбаре. Подите-ка туда. Там увидите их больше сотни по закромам.

Ах, сколько волков укрывал таким образом от наших поисков Муни-Робэн! Верно, по его милости мы и не видали ни одного на четыре лье вокруг. С этой стороны, он был колдун, очень полезный овцам нашего края.

Но колдун всегда слывет недобрым и опасным; оттого на Муни-Робэна всегда глядели искоса. Между тем, он был самое кроткое и самое услужливое создание на свете.

Когда я с ним познакомился, он был еще молод, – мужчина довольно высокого роста, худощавый, с нежной наружностью, хотя владел необыкновенной силой.

Помню, как однажды, желая пройти по его лугу, чтобы избегнут дальнего обхода, я остановлен был широким рвом, наполненным водой и тиной. Вдруг показался из-за одной ивы Муни.

– Не пройдете, дитя мое, – сказал он, – невозможно.

Я не видал невозможности; но когда попробовал стать ногами на острые и скользкие камни, разбросанные там и сям по канаве, переход оказался труднее, чем я думал. Со мной был мальчик моложе меня, который сказал мне:

– Не трудитесь попусту. Муни не хочет; он заколдовал это место. И хоть воды немного, а, если ему захочется, мы утонем.

Так как на дворе был полдень, а в эту пору я никогда ничего не боялся, то пошутил над советом товарища и кликнул Муни.

– Поди сюда, – сказал я. – Если ты точно колдун, укажи мне лучшую дорогу, потому что ты ее знаешь.

Ему очень польстило это уважение.

– Я знал, – отвечал он с торжествующим видом, – что вам не перейти без меня.

И подошел ко мне, хотя был очень бледен и исхудал от лихорадки, мучившей его около года. Он буквально взял меня на руки, поднял на воздух, будто зайца, и, шагая по редким камням совершенно твердо в своих толстых деревянных башмаках, преспокойно перенес на другой берег.

– А ты, – сказал он другому мальчику, – ступай за мной, не бойся ничего.

Тот перешел без малейшей трудности. Заклинание было снято.

С этого дня, – мне тогда было семнадцать лет, – Муни оказывал ко мне всегда величайшее расположение.

Распространюсь о физиономии мельника, не потому, что я считал его когда-нибудь колдуном, но потому, что действительно в ней было нечто необыкновенное, если не знание, то, по крайней мере, способность чудесная. Из рассказа моего увидите, что я под этим разумею.

Наружностью, языком и манерами он резко отличался от всех прочих поселян, хотя весь век жил в таком же состоянии невежества и нравственного усыпления. Он выражался как-то отборнее, хотя с примесью цинизма, не чуждого колкости. Голос его был тих, выговор приятен, нрав шутлив и обращение фамильярно, без перехода в наглость.

Очень далекий от боязливой рабской привычки равных себе, которые не могут встретиться с высокой шляпой, чтобы не снять своей плоской с широкими полями шляпы, едва ли он величал кого-нибудь сударем или сударыней и подносил хоть руку к шапке для поклона. Если мещанин ему нравился, он называл его «мой друг», если же нет, то звал просто-напросто приятелем, дядей, либо любезным. Он поступал так отнюдь не по духу мятежности. Политикой он решительно не занимался, журналов не читал и, право, хорошо делал.

Все внимание его поглощала охота, и я всегда думал, что, как всякий из нас имеет сходство в характере, наклонностях и даже в физиономии с каким-нибудь животным (Лафатер и Гранвилль достаточно это доказали), то в Муни явно было сильное стремление приблизить тип ищейной собаки к человеческой породе. У него был легавый инстинкт, смысл, привязанность, доверчивая послушливость и то чудесное чутье, которое наводит собаку на след дичи. Это стоит объяснения.

Спустя несколько лет после моего приключения на рву (если только это – приключение), брат мой, поселясь в деревне, чрезвычайно пристрастился к охоте. Сначала эта страсть была пренесчастная, ибо в наших долинах, изрезанных палисадами и усеянных кустистыми пастбищами, для дичи есть столько средств укрываться, что охота весьма затруднительна. Мало меткой стрельбы; надо знать уловки дичи, разбивать ее тактику тактикой наблюдения и опыта, развить в себе хитрость, присутствие духа, терпеливость, зоркость, уметь стрелять наугад в кустах или целить так верно и быстро, чтобы зайца на бегу, появившегося на одну или две секунды в прогалине нескольких футов, положить тут же, иначе он уберется в непроходимую чащу.

Полевые куропатки – просто детская охота. Но заяц на пашне – охота мастерская. Надо быть чрезвычайно гибким, чрезвычайно поворотливым, и самый ловкий полевой охотник потратит даром пропасть труда и пороху, если только, для сокращения долгих ученических годов, не призовет в помощники Жоржона.

– Это всего вернее, – говорил нам приятель наш, полевой сторож. – Я так не умею за это взяться; да и то сказать, с этим помощником никогда добром не кончишь. Вот, хоть бы Муни-Робэн, набьет вам дичи сколько угодно, уж наверно нет лучше его стрелка во всей Европе и даже во всей Франции; а с ним, вишь, ходить нечистый. Несдобровать ему! Когда-нибудь найдет он своего учителя, и Жоржон таки свернёт его.

Кто вышел из гусарского полка, тот не бывает суеверен. Брат мой, желавший слыть мастером в охоте, сделался учеником Муни, и я, всегда любивший скитаться по полям и лугам, курить под душистой тенью орешника либо читать роман на берегу реки, принял участие в их партии, не думая ни о чем худом.

– Прежде всего, дети мои, – сказал нам Муни-Робэн, – надо пуститься на охоту во время поздней обедни, если это вам не больно трудно.

Началось, подумал я: отзывается колдуном.

Мы отправились, когда сельский колокол сзывал верующих на молитву и избавлял нас, по крайней мере, от неприятных совместников.

– Еще рано, – сказал нам Муни-Робэн. – Дайте всем сойтись в церковь; пока не выстрелим хоть раз, надо не встретить ни девки, ни женщины.

Несмотря на предосторожность, несмотря на то, что мы, в угождение колдуну, приемы которого забавляли нас, делали большие обходы, избегая встретиться дорогою с запоздалыми крестьянками, идущими в церковь, мы вдруг очутились лицом к лицу с одной пастушкой, стерегшей овец на лугу.

– Ведь она не идет, – сказал брат, – стало быть, этого нельзя назвать встречей.

– Нужды нет, – отвечал Муни, – но все-таки дурно, примета против нас. Мы два часа проходим, ничего не убив.

В самом деле, прошло два часа, а нам не удалось застрелить ни одной штуки. Мы стреляли один хуже другого, и Муни был ничуть не искуснее нас.

– Коли ты колдун, – сказал я ему, – вместо заклинаний от худых встреч ты должен бы иметь пули, которые не дают промаха. Говорят, Жоржон дарит такие своим любимцам.

– Разве вы верите в Жоржона? – отвечал он, пожав плечами. – Я так всё, что о нем рассказывают, считаю за басни, годные стращать ребят.

– А зачем же ты избегаешь встреч? Зачем охотишься во время обедни? Зачем веришь в дурные приметы?

– Видишь ли, голубчик, – возразил он, – ты сам не знаешь, что говоришь. Охота такое дело, в котором никто ничего не смыслит. Приметы есть, только и могу тебе сказать. Ведь я говорил тебе, что у нас будут два худых часа? Они миновали; погляди-ка на солнце. Ну, вот видишь, сорока на дереве. Я стану в нее стрелять. Убью, так нам добрая примета, а промахнусь, тогда лучше просто воротимся домой: не попадём уже ни во что.

Он убил сороку.

– Не поднимайте ее, не замайте, – сказал он. – Это годно только на снятие заклинания.

– Ба! Разве пастушка была колдунья? – спросил я у него.

– Нет, – отвечал он, – на свете нет ни колдунов, ни колдуний; а у нее был худой глаз. Это не ее вина. Сглаз прогнан. Теперь мы найдем двух куропаток у Белого Креста.

– Как! В полулье отсюда? – сказал брат.

– Уж поверьте так, я знаю, – возразил Муни. – Самку и самца! Можете теперь встречать, кого угодно, и как хотите. Куропаток этих убьете, я вам их дарю.

Точно мы нашла их на указанном месте, и брат убил их.

– Теперь, – сказал мельник, – мы целые полчаса ничего не увидим: посмотрите на часы.

Прошло полчаса.

– Хочу убить зайца, – сказал он: надо же его убить, каналью, зайца!

Заяц пронесся на таком расстоянии, что брат мой вскричал: