– Не стреляй напрасно: заряд не долетит.

Выстрел раздался.

– Будь он, пожалуй, колдун, – сказал мне брат, – этого не убьет. Решительно нельзя.

– Шерш³, Ражо! – сказал Муни своей собаке.

– Да, да, шерш! – повторил брат, смеясь.

Ражо пустился, как стрела; это была прекрасная легавая собака, белая, с двумя коричневыми пятнами. Она переплыла речку, потому что Муни стрелял на другой берег; обнюхала кусты, радостно взвизгнула, бойко нырнула в чащу и притащила к нам зайца, положенного крупной дробью Муни.

Право, я не шутя начинал верить, что дело не обошлось без Жоржона.

Он наделал нам несколько других предсказаний, и они оправдывались, подобно предыдущим. На обратном пути наша собака, Медор, сделал стойку над стаей куропаток.

– Дайте мне выстрелить, – сказал Муни, удерживая брата. – Нам надо, по крайней мере, шестерых.

Он убил семерых.

– Ба! Удачно же! – спокойно молвил он, подбирая дичину.

– Если он не колдун и не черт, – говорил я брату, придя домой, – по крайней мере, есть какой-нибудь секретный приём, которого я никак не могу отгадать.

– Э! – отвечал брат, – он так изучил ухватки дичи, что знает все ее насести и привычки. Свободные животные ведут очень правильную жизнь: стоит подследить один ее день, и будешь знать порядок всех прочих дней.

– А заяц то, убитый вне выстрела?

– Больше ничего, как его ружье бьет необыкновенно далеко в сравнении с нашими.

– А семь куропаток?

– Значит, он стрелял в самое тесное место стаи. Я не спорю, что он ловчее нас с тобой.

– А предсказания?

– Случай помогает счастливым людям, а счастье – всегдашний слуга дерзких.

– Этак можно все объяснять, а мне кажется, однако, что нимало ничего не объясняется.

– Погоди до завтра, либо до будущей недели. Сам увидишь, располагает ли наш колдун случаем. Убедишься, что не всегда он так метко попадает на правду, как сегодня, и что его Жоржон не раз его одурачит.

Мы принялись охотиться почти всякий день с Муни. Охота эта доставляла нам чрезвычайное удовольствие: брату потому, что давала ему встречать много дичи; мне потому, что мельник водил нас в самые прелестные и самые незнакомые места Черной Долины. Он продолжал по-прежнему свои заклинания против вредных примет и свои предсказания.

Справедливость требует заметить, что предсказания не всегда вполне оправдывались, а сбывались, например, из тридцати раз двадцать пять. И это длилось не четыре дня, а четыре с половиной года, в течение которых Муни-Робэн приобретал на нас, как охотник, и, может быть, отчасти как колдун, влияние, которое мы мало-помалу привыкли терпеть. Изучая с ним нравы дичи, мы скоро могли убедиться, что ее привычки не были так правильно распределены, как мы полагали сначала.

Чем больше вглядывались мы в нашего вожатого, тем больше замечали в нем какой-то пророческий дар на месте охоты. Дар, которым он иногда страдал и мучился, как недугом. Он отнюдь не был шарлатаном, не употреблял никогда никаких кабалистических проделок, и если точно верил в Жоржона, то тщательно скрывал это и не говорил о нем охотно.

Одно явление, происходившее с Муни-Робэном, навело нас, хоть и смутно, на путь того, что, по моему мнению, должно в наше время быть сближено с истиной.

Раз (очевидно, все недобрые влияния были против нас) мы прошли четыре или пять премучительных лье, ничего не встретив. Как будто вся дичь поражена была одной из египетских язв, потому что нам не показался даже какой-нибудь жаворонок. Ражо шел вне себя со злости, и Медор поглядывал на нас уныло.

Два или три раза, от скуки, делали они стойку над ежами и ужами, но Муни не позволял нам стрелять в гадких животных, ссылаясь, что от этого портится рука.

По словам крестьян, он, в качестве колдуна, покровительствовал нечистым тварям, преданным дьяволу. Ибо Жоржон отдает любимому стрелку благороднейшую дичь, лишь бы тот не трогал нечистых животных, с которыми Лукавый справляет ночные шабаши: сов, диких кошек, жаб, змей, лисиц, выдр, летучих мышей, волков и пр.

В этот день Муни-Робэн был пасмурен, задумчив, бледнее обыкновенного и рассеян, как редко бывал.

– Послушайте, – сказал он нам, – надо все это переделать. Я пойду уберусь.

– Что ты называешь убраться? – спросил я. – Покинуть охоту?

– Нет, сынок, – отвечал он, – уберусь в этот пролесок. А вы ступайте себе дальше и не входите в лес, не то всё пойдет худо.

Мы привыкли к его образу речи. Пустились по опушке, ожидая, что он оттуда выгонит какого-нибудь своего знакомого зайца; но не видали ничего. А через четверть часа воротился он к нам в странном состоянии расстройства и волнения.

Он дрожал всем телом и казался изнурён усталостью, болью или ужасом. Блуза его была запачкана землей, к волосам пристал мох, как будто он валялся по земле, в жестокой борьбе с кем-нибудь. С лица градом катился пот, а между тем, зубы стучали от озноба.

– Что это! Что с тобой? – воскликнул брат. – Разве у тебя была схватка с лесничими?

Шума мы никакого не слыхали. Но так как мы охотились большую часть времени без билетов на стрельбу и не в указную пору года, настоящими браконьерами, то легко могли встретить какого-нибудь жандарма, лесничего или другого общественного служителя, и приготовились было дать тягу, как Муни нас остановил.

– Ничего, ничего! – сказал он глухим голосом. – Это ничего!

И, сделав большое усилие над собой, он отряхнулся, как человек, прогоняющий грезу, отер лицо, вскинул на плечо ружье дрожавшей еще рукой и вскричал, словно вдохновясь:

– Все идет хорошо, друзья! Мы славно поохотимся! Будет во что пострелять.

Потом, приняв снова свой смирный и плутоватый вид, прибавил, обращаясь к брату:

– Вы не вернетесь домой без птицы. А ты, – продолжал он, смотря на меня, – увидишь первый раз от роду, как два зайца упадут от одного выстрела.

– А кто даст такой прекрасный выстрел? – спросил я.

– Один человек, которого зовут Муни-Робэн, и которому многое нипочем, – отвечал он, потряхивая головой.

– Когда же это будет? – спросил брат.

– Сейчас, – отвечал он.

Мелькнул заяц, он прицелился и застрелил его.

– Покамест только один, – сказал брат.

– Подите-ка в кусты, – отвечал Муни. – Коли их там не два, пусть этот будет последний, какого я убил на своем веку.

Мы поискали в кустарнике. Там лежал второй заяц, которому он перешиб почки тем же зарядом, которым раздробил голову первому.

– Каким чертом ты его увидел? – сказал я ему. – Видно, твои глаза лучше наших!

– Глаза? – отвечал он. – Надевайте какие хотите очки, и если увидите то, что я вижу, отдаю вам мою собаку и мою жену. Ну, ну, вы, – прибавил он брату, – готовьте ружье, птица недалеко.

Шагах во ста нашли мы стадо диких уток.

Муни не стал стрелять. Брат набил их много, и воротился к обеду с ягдташом⁴, полным уток, бекасов и куликов.

– Ведь я говорил, что не придете домой без птицы! – заметил Муни. – Я также знал, что вы настреляете не куропаток. Да все равно, вы должны быть довольны. Только, пожалуйста, обещайте мне, если встретимся с моей женой, не говорить ей ни слова про то, что мы делали на охоте.

Он столько раз просил хранить тайну на этот счет, что мы не боялись ей изменить. Он не скрывал от жены дичь, которую настрелял. Но каким манером бил ее, каким свинцом, в какую пору, в каком месте и после каких слов – вот тайны, в хранении которых мы должны были ему божиться всякий день.

Он почти не хаживал на охоту без нас, а это с его стороны было важным знаком доверенности.

– Значит, ты считаешь себя колдуном, коли так скрываешь свое искусство? – говорили мы ему.

– Нет, – отвечал он, – но женщине не надо знать охотничьих дел. Это приносит несчастье.

Приятель наш представлял в своих понятиях, с первого взгляда, странное смешение легковерия и скептицизма. Он не верил прямо в дьявола или злых духов, а верил в судьбу, или, точнее, в худые и добрые влияния, которых, кажется, не признавала никогда никакая наука. Потому, может быть, что их не наблюдала. Весьма важно бы нам владеть через науку достаточными средствами для того, чтобы исследовать или распознать свойства, какие он приписывал некоторым телам, некоторым эманациям, некоторым столкновениям. Вглядевшись в него пристальнее, явно видно было, что он отнюдь не был суеверен, а девствовал вследствие ложной или истинной физической теории.

Результаты, по большей части, оказывались столь необычайные, что, по всей видимости, он редко ошибался в применении своей теории к делу.

Не думаю, чтобы он когда-либо старался вникать в причины; но, без сомнения, владел какой-то наукою инстинкта или наблюдения. Откуда узнал он ее? Этого мы никак не могли доискаться, да едва ли это известно было и ему самому.

Ответы его на этот счет были уклончивы, и так как он был хитрее нас, то мы от него никогда ничего не добились.

Всякий раз, когда охота была несчастлива, он убирался (по его выражению), то есть скрывался от наших глаз либо в кустарник, либо в ров, либо в какую-нибудь покинутую избушку и, пробыв там несколько времени, выходил бледный, изнеможенный, дрожащий, с одышкой, насилу передвигая ноги, но возвещая нам удачные встречи и успехи, которые всегда точно сбывались, иногда даже с такой мелочной верностью, что предсказание походило на чудо.

Однажды мы решились подсмотреть за ним, чтобы увидеть, нет ли у него какой-нибудь секретной проделки грубого суеверия, или не готовит ли он какой-нибудь фокус. Мы притворились, будто уходим прочь, и обошли кругом, чтобы застать его врасплох.

Мы пробралось к нему по перелеску, с предосторожностями, вовсе излишними, ибо состояние, в каком он находился, не позволяло ему ни увидеть нас, ни услышать.

Он лежал на земле и терзался, по-видимому, несказанно мучительным припадком. Он ломал себе руки, хрустел составами, метался на спине, как лещ. Дыхание его было тяжело, лицо помертвело, глаза закатились.