― Scusi,[55] (55) ― возразил сэр Оливер,  ― но я все видел на премьере, на сцене. Граф Парис был действительно заколот в поединке и скончался на месте. Ромео, думая, что Джульетта в самом деле мертва, отравился у ее гроба. Вот как было дело, падре.

― Ничего подобного,  ― буркнул падре Ипполито.  ― Вовсе он не отравился. Он бежал в Мантую, дружище.

― Позвольте, падре,  ― стоял на своем Оливер.  ― Я видел это собственными глазами  ― ведь я сидел в первом ряду! В эту минуту Джульетта очнулась и, увидев, что ее возлюбленный Ромео умер, тоже приняла яд и скончалась.

― И что вам в голову лезет,  ― рассердился падре Ипполито.  ― Удивляюсь, кто это пустил подобные сплетни. На самом деле Ромео бежал в Мантую, а бедняжка Джульетта от горя чуть не отравилась. Но между ними ничего не было, кавальере, просто детская привязанность; да что вы хотите, ей и пятнадцати-то не исполнилось. Я все знаю от самого Лоренцо, молодой синьор; ну, конечно, тогда я был еще таким вот ragazzo,[56] (56) ― и добрый патер показал на аршин от земли. ― После этого Джульетту отвезли к тетке в Безенцано, на поправку. И туда к ней приехал граф Парис  ― рука его еще была на перевязи, а вы знаете, как оно получается в таких случаях:  вспыхнула тут между ними самая горячая любовь. Через три месяца они обвенчались.  Ессо,[57] (57) синьор, вот так оно в жизни бывает. Я сам был министрантом на ее свадьбе ― в белом стихаре...

Сэр Оливер сидел совершенно потерянный.

― Не сердитесь, отче,  ― сказал он наконец,  ― но в той английской пьесе все в тысячу раз прекрасней.

Падре Ипполито фыркнул.

― Прекраснее! Не понимаю, что тут прекрасного, когда двое молодых людей расстаются с жизнью. Жалость-то какая, молодой синьор! А я вам скажу ― гораздо прекраснее, что Джульетта вышла замуж и родила восьмерых детей, да каких детишек, боже мой  ― словно картинки!

Сэр Оливер покачал головой.

― Это уже не то, дорогой падре; вы не знаете, что такое великая любовь.

Маленький патер задумчиво моргал глазками.

― Великая любовь? Я думаю, это ― когда двое умеют всю свою жизнь... прожить вместе ― преданно и верно... Джульетта была замечательной дамой, синьор. Она воспитала восьмерых детей и служила своему супругу до смерти... Так, говорите, в Англии Верону называют городом Джульетты? Очень мило со стороны англичан. Госпожа Джульетта была в самом деле прекрасная женщина, дай ей бог вечное блаженство.

Молодой Оливер с трудом собрал разбежавшиеся мысли.

― А что сталось с Ромео?

― С этим? Не знаю толком. Слыхал я что-то о нем... Ага, вспомнил. В Мантуе он влюбился в дочь какого-то маркиза  ― как же его звали? Монфальконе, Монтефалько  ― что-то в этом роде. Ах, кавальере, вот это и было то, что вы называете великой любовью! Он даже похитил ее или что-то такое  ― короче, весьма романтическая история, только подробности я уже забыл:  что вы хотите, ведь это было в Мантуе. Но, говорят, это была этакая passione senza esempio, этакая беспримерная страсть, синьор. По крайней мере так рассказывали. Ессо, синьор,  ― дождь-то уже и перестал.

Растерянный Оливер поднялся во весь свой рост.

― Вы были исключительно любезны, падре. Thank you so much.[58] (58) Разрешите мне оставить кое-что... для ваших бедных прихожан,  ― пробормотал он, краснея и засовывая под тарелку пригоршню цехинов.

― Что вы, что вы,  ― ужаснулся падре, отмахиваясь обеими руками.  ― Что вы вздумали, столько денег за кусочек веронской колбасы!

― Здесь и за ваш рассказ,  ― поспешно оказал молодой Оливер.  ― Он был... э-э-э... он был весьма, весьма... не знаю, как это говорится... Very much, indeed.[59] (59)

   В окне засияло солнце.

1933

Смерть несчастной доньи Эльвиры была отмщена: дон Хуан Тенорио лежал с пронзенной грудью в «Посада-де-лас-Реинас» и умирал.

― Эмфизема легких,  ― бурчал местный доктор.  ― Другой бы еще выкрутился, но такой потрепанный caballero, как дон Хуан... Трудное дело, Лепорелло; сказать по правде, не нравится мне его сердце. Впрочем, это понятно:  после таких похождений in venere[60] (60) ― ярко выраженное истощение, господа. Я бы на твоем месте, Лепорелло, пригласил к нему на всякий случай священника; быть может, твой хозяин еще придет в сознание, хотя нынешнее состояние науки... ну, не знаю. Честь имею кланяться, caballeros.

Случилось так, что падре Хасинто уселся в ногах дона Хуана и стал ждать, когда пациент очнется; а сам тем временем молился за эту неисправимо грешную душу. «Ах, если бы мне удалось спасти душу этого закоренелого грешника,  ― думал добрый патер.  ― Его, кажется, здорово отделали – быть может, это сокрушит его гордыню и приведет чувства в состояние покаянного смирения. Не всякому доведется заполучить столь знаменитого и бессовестного распутника; да, братец ты мой, такой редкий случай не выпадал, пожалуй, и епископу Бургосскому. То-то будут шептаться люди  ― смотрите, вон идет падре Хасинто, тот самый, который спас душу дона Хуана...»

Падре вздрогнул и перекрестился:  с одной стороны, он опамятовался от дьявольского искушения гордыни, с другой стороны  ― увидел, что умирающий дон Хуан устремил на него горящий и словно насмешливый взгляд.

― Возлюбленный сын мой,  ― произнес достойный падре как только мог приветливее,  ― ты умираешь; очень скоро ты предстанешь перед престолом высшего судии, отягощенный всеми грехами, свершенными тобой за время своей гнусной жизни. Прошу тебя во имя любви господа нашего, сними их с себя, пока еще есть время; не подобает тебе отправляться на тот свет в нечистом рубище пороков, запачканном грязью земных деяний.

― Ладно,  ― ответил дон Хуан,  ― можно еще раз сменить костюм. Падре, я всегда стремился быть одетым соответственно обстоятельствам.

― Я боюсь,  ― заметил падре Хасинто,  ― что ты не совсем меня понял. Я спрашиваю тебя  ― не хочешь ли ты покаяться и исповедаться в своих прегрешениях.

― Исповедаться,  ― глухо повторил дон Хуан. – Хорошенько очернить себя... Ах, отче, вы и не поверите, как это действует на женщин!

― Хуан,  ― нахмурился добрый патер,  ― перестань думать о земном; помни  ― тебе надо беседовать со своим творцом.

― Я знаю,  ― учтиво возразил дон Хуан. ― И знаю также ― приличие требует, чтобы человек умирал христианином. А я всегда весьма старался соблюдать приличия... по возможности, отче. Клянусь честью, я открою все без лишних разговоров, ибо, во-первых, я слишком слаб, чтобы говорить длинно, а во-вторых, моим принципом всегда было идти к цели напрямик, коротким путем

― Я воздаю должное твоей решимости,  ― сказал падре Хасинто.  ― Но прежде, возлюбленный сын мой, приготовься как следует, вопроси свою совесть, возбуди в себе смиренное сожаление о своих проступках. Я же пока подожду.

После этого дон Хуан закрыл глаза и принялся вопрошать свою совесть, а падре стал тихо молиться, дабы бог ниспослал ему помощь и просветил его.

― Я готов, отче,  ― проговорил через некоторое время дон Хуан и начал свою исповедь.

Падре Хасинто удовлетворенно покачивал головой; исповедь казалась искренней и полной; в ней не было недостатка в признании лжи и кощунства, убийств, клятвопреступлений, гордыни, обмана и предательства... Дон Хуан и впрямь был великий грешник. Но вдруг он умолк, словно утомившись, и прикрыл глаза.

― Отдохни, возлюбленный сын,  ― терпеливо подбодрил его священник,  ― а потом продолжишь.

― Я кончил, преподобный отец,  ― ответил дон Хуан. – Если же я и забыл о чем-нибудь, так уж верно это какие-нибудь пустяки. Их господь бог милостиво простит мне.