Я еще раз поцеловал ручки синьоры.

– Ах, синьора! Синьора! – сказала Лила с выражением кроткого и печального упрека.

– Лила, не докучай мне, – сказала она с запальчивостью. – Ты помнишь, что я тебе говорила сегодня утром?

Лила, казалось, была в отчаянии.

– Что же такое говорила тебе синьора?

– Она хочет убиться, – отвечала Лила, рыдая.

– Убиться, синьора? – вскричал я. – Вам, когда вы так прекрасны, так веселы, так любимы!

– Так любима, Лелио! – вскричала она с видом глубокого отчаяния. – Кто ж меня любит? Никто, кроме матушки и моей доброй Лилы!

– И бедного артиста, – сказал я, – который не смеет сказать, что он вас любит, а между тем, готов пожертвовать жизнью, чтобы только вы не хотели умирать.

– Вы лжете! – вскричала она с силой. – Вы меня не любите!

Я судорожно схватил ее руку и как бы в остолбенении смотрел ей в глаза. Вдруг карета остановилась. Это Лила дернула за шнурок. Я выскочил из кареты и, кланяясь, старался принять униженное положение настройщика. Но лакей не мог не заметить, что глаза у барышни и служанки заплаканы. Он пристально посмотрел на меня, и когда карета уезжала, он несколько раз оборачивался, чтобы взглянуть на меня. Мне казалось, что в его чертах есть что-то знакомое, но я не смел глядеть ему прямо в глаза и никак не мог вспомнить, где я видел прежде это толстое, бледное, волосатое лицо.

В полночь я перелез через ограду парка, но едва сделал несколько шагов, как кто-то схватил меня за плащ. На всякой случай я взял с собой небольшой нож и хотел уже выхватить его, но, к счастью, узнал Лилу.

– Позвольте сказать вам одно слово, синьор Лелио, – шепнула она. – Не сказывайте барышне, что вы женаты.

– Что я женат, моя милая? Да я совсем не женат.

– Это уже не мое дело, – отвечала Лила, – но только, рада Бога, не говорите об этой синьоре, которая живет с вами.

– Так ты хочешь помогать мне, душенька?

– Нисколько, синьор! О нет, совсем нет! Напротив, я всячески стараюсь удерживать синьору от шалостей. Но она меня не слушается. А если б я сказала ей то, что может и должно навсегда удалить ее от вас... Я не знаю, что бы тогда было!

– Я ничего не понимаю. Скажи, пожалуйста, о чем же ты говоришь?

– Вы видели сегодня, какая она горячая и решительная. У нее такой странный характер! Рассерди ее, так она Бог знает что наделает. С месяц назад, когда ее разлучили с матерью и увезли сюда, она хотела принять яд. Всякий раз, когда тетушка, правду сказать, ворчунья ужасная, ее огорчает, у нее делаются нервные припадки, так, что она точно будто помешанная. Вчера мне вздумалось сказать ей, что вы может быть влюблены в кого-нибудь. Она бросилась к открытому окну, крича как безумная: «О, если б я это знала!..» Я схватила ее, расшнуровала, уложила в постель, закрыла окна и не отходила от нее всю ночь. Она все плакала, иногда на минуту забывалась, но потом вдруг пробуждалась как будто в испуге и бегала по комнате, как безумная. Ах, синьор Лелио, мне так жаль бедную барышню, я ее так люблю! Характер у нее престранный, но вы не можете вообразить, как она добра, великодушна! Сделайте милость, не доводите ее до отчаяния. Я уверена, я знаю, что вы честный человек; в Неаполе все это говорили. И, бывало, барышня с восторгом слушает, когда рассказывают о ваших добрых делах. Вы, верно, не захотите обмануть ее, и если вы точно любите эту синьору, которая живет у вас...

– Да кто ж тебе сказал, Лила, что я в нее влюблен? Это сестра моя.

– О, нет, синьор Лелио, я знаю, что это неправда; я спрашивала. Вы, может быть, скажете, что я не в свое дело мешаюсь, слишком любопытна? Нет, синьор Лелио, я, право, не любопытна. Но ради Бога, любите мою бедную барышню, как брат сестру, как отец дочь. Подумайте только, что она совершенный ребенок, недавно вышла из монастыря и не знает даже, что о ней люди могут сказать. Она говорит, что ей до этого и надобности нет; а, избавь Бог, случись что-нибудь, так с ней и неизвестно что сделается. Поговорите с ней хорошенько, растолкуйте ей, что видеться вам с ней потихоньку невозможно, но обещайте, что вы станете ездить к матушке ее, когда мы воротимся в Неаполь. Матушка ее такая добрая, так любит дочку: я уверена, что она захочет потешить ее, и станет приглашать вас к себе. Может быть, этак страсть барышни понемножку и пройдет. Иногда займем ее чем-нибудь, позабавим, она и забудет то, о чем прежде думала. Я рассказывала ей о вашем прекрасном ангорском коте, который всё ласкался к вам, когда вы читали письмо ее, так что вы принуждены были оттолкнуть его ногой. Барышня терпеть не может собак, а кошек очень любит. Ей страх хочется видеть вашего кота; вы бы подарили ей его: я уверена, что это заняло бы и развеселило ее на несколько дней.

– Если мой кот может утешить госпожу твою в том, что она меня не видит, то беда еще не велика, и этому горю легко помочь. Будь уверена, Лила, что я стану вести себя с твоей синьорой, как отец и друг. Однако же, пусти меня к ней; она, я думаю, ждет.

– Позвольте, синьор Лелио, еще словечко. Если вы хотите, чтобы барышня вас слушалась, то польстите немножко ее боярской спеси; все эти Гримани ужасно заняты своей знатностью. Вообразите, что она отказала уже нескольким молодым людям, богачам таким, что ужасть!.. и говорит, что они недостаточно знатны для нее. Соглашайтесь только с ней, синьор Лелио, так она станет вас слушаться. Ах, если б вы уговорили ее выйти за одного молодого графа, который за нее сватается!..

– За Гектора что ли?

– О нет! Этот дуралей наскучил всем, даже своим собакам: и они зевают, как только его увидят.

Слушая болтовню Лилы, которая уже совсем не боялась меня, я между тем вел ее потихоньку к месту, где мне было назначено свидание. Конечно, рассказы ее были для меня очень интересны; все эти подробности, по-видимому, мелочные, имели большую важность для меня, потому что знакомили меня с этой загадочной синьориной. Надо признаться, однако, что они очень унимали мой жар: мне казалось чрезвычайно смешным быть героем пламенной страсти в соперничестве с первым попавшимся котом, с моим Солиманом. Советы Лилы совершенно согласовались с моими собственными мыслями и намерениями.

Когда мы подошли, синьорина сидела у пьедестала статуи, вся в белом; костюм, конечно, не совсем пригодный в тайном свидании на чистом воздухе, но тем более согласный с логикой ее характера. Увидев меня, она и не пошевелилась, так что ее можно было бы принять за белую мраморную статую.

Она не отвечала на первые мои слова. Облокотившись на колено и опираясь подбородком на руку, она была так задумчива, так прекрасна, так живописна в своем белом покрывале при свете луны, что я мог бы предположить в этой головке какие-нибудь высокие думы, если б только не вспомнил о ее страсти к коту.

Так как она, по-видимому, решилась не обращать на меня внимания, то я попробовал взять ее за руку; но она ее отдернула, сказав мне величавее Людовика XIV:

– Я ждала!

Я не утерпел, чтобы не засмеяться, услышав эту торжественную цитату, но моя веселость заставила ее принять еще более важный вид.

– Прекрасно! – сказала она. – Смейтесь, смейтесь вволю: это очень кстати и вовремя.

Синьорина произнесла эти слова с горькой досадой, и я увидел, что она не на шутку сердится. Перестав смеяться, я просил прощения в невольной вине своей, прибавив, что ни за что в свете не хотел бы огорчить ее. Она поглядела на меня с сомнением, как будто не зная, верить мне или нет. Но я начал говорить ей с таким чувством о моей преданности и привязанности, что она наконец поверила.

– Тем лучше, тем лучше, – сказала она. – Если б вы не любили меня, вы были бы очень неблагодарны, а я очень несчастлива.

Заметив, что я удивлен этими словами, она вскричала:

– О Лелио, Лелио! Я люблю вас с тех пор, когда в первый раз видела в Неаполе, как вы играли Ромео, и когда я смотрела на сцену с холодным и презрительным видом, который так напугал вас. О, как красноречивы и страстны вы были в этот вечер в своем пении! Луна освещала вас так же, как теперь, но не такая прекрасная, а Джульетта была вся в белом, как я. А вы мне ничего не говорите, Лелио?

Эта странная девушка как будто очарованием увлекала меня везде и всюду по воле своей изменчивой прихоти. Когда ее не было со мной, мысли мои освобождались из-под ее власти, и я свободно разбирал ее слова и поступки; но при ней я не имел другой воли, кроме ее собственной, сам не зная, каким образом это делалось. Этот порыв нежности воспламенил меня. Сколько я ни обещал себе быть как можно благоразумнее, но все эти намерения разлетались как дым, и я не мог произносить ничего, кроме слов любви. Совесть всякую минуту напоминала мне о долге чести, но, несмотря ни на что, отеческие мои увещания всегда превращались в любовные изъяснения. Странная судьба, или, лучше сказать, слабость человеческого сердца, которое всегда уступает увлекательности насущного наслаждения, беспрестанно заставляла меня говорить противоположное тому, что нашептывала мне совесть. Я всячески старался доказывать себе, что не делаю ничего дурного, что иначе и быть не может, что говорить с этим ребенком языком рассудка, который растерзал бы ее сердце, было бы бесполезной жестокостью, что я всегда еще успею открыть ей истину, и прочее. Одно обстоятельство, которое, по-видимому, должно было бы уменьшить опасность, напротив, только увеличивало ее. Это обстоятельство было присутствие Лилы. Не будь ее, я бы строже наблюдал сам за собой. Таким образом, я скоро дошел до тона самой пылкой, хоть и самой чистой страсти. Поддаваясь непреодолимому влечению, я схватил локон прекрасных волос ее и с восторгом целовал его.

Потом, сам не знаю почему, я почувствовал необходимость уйти и поспешно оставил синьорину, сказав: – До завтра!

В продолжение этой сцены я мало-помалу забыл прошедшее и ни минуты не думал о будущем. Голос Лилы, которая меня провожала, разбудил меня от восторга.