Франческа долго говорила в этом тоне. Фамильярное ее обращение не нравилось Алеции, но она была побеждена чистосердечием и добротой Кеккины. Надменная Альдини еще не отвечала на ее ласки, но она была растрогана; крупные слезы текли по бледным щекам ее. Наконец, она не вытерпела и, рыдая, закрыла лицо платком.

Встревоженный волнением Алеции, я подошел к ее коню. Она подала мне руку, которую я поцеловал и с отеческой нежностью сжимал в своих руках.

– О Лелио! – сказала она, – простите ли вы мне мои подозрения? Не сердитесь на меня: я больна, я совершенно расстроена и духом и телом. Лила вздумала меня вылечить и сказала мне нынче ночью, что вы живете здесь с хорошенькой дамой, которая не сестра ваша, как она сначала думала, но должна быть или жена ваша или любовница. Вы можете вообразить, что я не спала всю ночь; самые трагические, самые безрассудные намерения кипели в голове моей. Наконец мне пришло в голову, что Лила, может быть, ошибается, и мне вздумалось самой убедиться в истине. Я велела оседлать лошадь и поехала к вашему парку, зная, что синьора Франческа всякое утро гуляет здесь по большой дороге. Мне непременно хотелось самой поговорить с ней и узнать, любит ли она вас, Лелио, любите ли вы ее, имеет ли она над вами какие-нибудь права, и не обманываете ли вы меня. Простите меня; вы оба так добры. Не правда ли, синьора, вы не станете на меня сердиться, вы полюбите меня?

– Милая marchesina! Я и теперь уже люблю вас всей душой, – вскричала Франческа с трагическим видом, протягивая свои длинные руки, чтобы обнять ее.

Мне хотелось поскорее окончить эту сцену и отправить Алецию к тетке. Я просил ее поберечь свое доброе имя, возвратиться домой, но она вскричала с решительным видом:

– Что это вы говорите, Лелио? Мне ехать опять к тетушке? О, нет, это невозможно. Пошлите лучше за почтовой коляской, и мы полетим к матушке; милая Франческа поедет с нами. Я брошусь к ногам маменьки и скажу: «Я запятнала свое доброе имя, я погубила себя в глазах света. Я убежала от тётушки днем, при всех. Теперь уже никто на свете не в состоянии исправить зла, которое я сама себе добровольно наделала. Я люблю Лелио; он тоже меня любит. Сердце мое, вся жизнь моя принадлежат ему. У меня на свете никого нет, кроме вас и его. Неужели вы откажете мне в вашем благословении? Неужели вы решитесь проклясть меня?»

Намерение Алеции приводило меня в отчаяние. Но я тщетно старался поколебать ее твердую решимость. Она сердилась на меня за излишнюю совестливость, говорила, что я не люблю ее, и отдалась на суд Франчески. Та тотчас вызвалась отвезти ее без меня к матери. Я убеждал Алецию воротиться домой, написать матери и не делать ничего решительного, пока не получит ответа. Я говорил, что не посмотрю ни на что, если только мать позволит ей за меня выйти, но прибавил, что запятнать доброе имя девушки было бы с моей стороны гнусно, и что я никогда этого не сделаю. Она отвечала, что если написать матери, она покажет это письмо мужу, и князь Гримани долгом почтет засадить падчерицу в монастырь.

Вдруг из-за кустов бросилась к нам Лила, раскрасневшаяся, запыхавшаяся, в величайшем волнении. Она долго не могла перевести дух. Наконец, кое-как объяснила нам, что она опередила Гектора Гримани, пробежав полем, между тем как он ехал верхом по большой дороге; что он везде спрашивал, не видал ли кто Алеции, и что он тотчас будет. Он уже рассказал всему дому, что синьорина убежала. Старуха тетка напрасно старалась заставить его молчать; он шумит до того, что весь околоток скоро узнает о его неловком положении и о необдуманном поступке синьорины, если только она не поспешит к нему на встречу, не зажмет ему рта и не воротится вместе с ним на виллу Гримани. Я был совершенно согласен с Лилой. Алеция делала, что хотела, из своего глупца кузена; ей стоило бы только скакать поскорее проселочной дорогой домой, а мы между тем послали бы к Гектору людей, чтобы обмануть его и не пустить в Кафаджоло. Но все увещания наши были напрасны. Алеция не хотела переменить своего намерения.

Вдруг вдали по большой дороге показалась коляска.

– Это Нази! – вскричала Кеккина.

«О, если бы это была Бианка!» – подумал я.

– О Боже мой, синьорина, – сказала Лила в совершенном отчаянии, – это ваша тетушка за вами едет.

– Я никого не боюсь, – отвечала Алеция, – ни тетушки, ни Гектора. Они оба бесчестно поступают со мной. Они хотят погубить меня, предать стыду и отчаянию, чтобы после повелевать мной как угодно. Но этому не бывать. Лелио, спрячьте меня или примите меня под свою защиту.

– Не бойтесь ничего, Алеция, – сказал я, – поезжайте в парк; ворота здесь недалеко. – И я побежал навстречу коляске, которая остановилась подле парка.

Из всех наших предположений исполнилось самое затруднительное. Дверцы коляски растворились, и граф Нази бросился в мои объятия. Как скрыть от него, что тут делается? Он шел прямо к воротам парка, а синьора Альдини только что успела въехать туда со своим жокеем.

– Что это значит, Лелио? – сказал он дрожащим голосом. – Кеккина здесь, она, верно, меня видела и не идет ко мне навстречу? Вы принимаете меня с каким-то холодным, озабоченным видом. Что такое здесь случилось? Вы, однако же, сами писали, чтобы я приехал, и хотели помирить меня с Кеккиной. Отчего же вы как будто стараетесь не пустить меня в парк?

Я хотел ответить, как вдруг Алеция, соскочив с лошади, явилась перед нами в своей вуали. Увидев Нази, она затрепетала и остановилась.

– Теперь я понимаю, – сказал Нази, улыбаясь. – Извините, любезный Лелио; скажите только, куда мне уйти, чтобы вам не мешать.

– Пожалуйте сюда, граф, – сказала ему Алеция с твердостью, взяв его за руку и ведя в парк, где были также Франческа и Лила. Я пошел за ними. Чтобы не стоять против ворот, она поворотила в боковую аллею, и там мы все остановились. Кеккина, увидев Нази, приняла самый суровый вид, именно тот, который принимала она в роли Арзаса в «Семирамиде». Алеция, откинув вуаль, сказала изумленному Нази:

– Граф, две недели назад вы за меня сватались. Я мало вас знаю, но в Неаполе мы с вами несколько раз виделись, и этого уже довольно: я отдаю вам полную справедливость и ставлю вас несравненно выше всех моих прежних женихов. Матушка просила меня, даже почти приказывала мне принять ваше предложение. Князь Гримани приписал, что если мне действительно не нравится Гектор, я должна ответить вам согласием, и тогда он позволит мне воротиться к матушке. От моего ответа зависело, возьмут ли меня в Венецию и пригласят вас туда, или навсегда оставят у тетушки с любезным моим кузеном. Однако, несмотря на моё отвращение к Гектору, на все неприятности, которые делает мне тетушка, на то, что мне чрезвычайно хочется к матушке и в мою милую Венецию, и несмотря на все мое уважение к вам, граф, я вам отказала. Вы могли подумать, что я предпочитаю вам Гектора... Да вот он и сам едет к вам, – сказала она, увидев, что Гектор скачет по большой дороге прямо к воротам парка. – Постойте, Лелио, – прибавила она, схватив меня за руку, когда я хотел было бежать к нему навстречу.

Алеция продолжала.

– Я отказала вам, потому что совесть не позволяла мне принять вашего лестного предложения. Я отвечала на ваше любезное письмо, которое получила вместе с матушкиным.

– Точно так, синьора, – сказал граф, – вы мне отвечали с чрезвычайной вежливостью, за которую я очень вам благодарен, но с откровенностью, которая не оставляла мне ни малейшей надежды, и я приехал сюда не затем, чтобы еще раз вас беспокоить. Но если вам будет угодно приказать мне что-нибудь, как человеку, который от всей души вам предан, я почту за счастье исполнить вашу волю.

– Я в этом уверена и надеюсь на вас, граф, – сказала Алеция с ласковым и благородным видом, пожав ему руку. – Предложением вашим я воспользуюсь так скоро, как вы, верно, не ожидаете: теперь же. Скажу вам откровенно: я отказалась от вашей руки, потому что люблю Лелио. Я решилась не выходить замуж ни за кого, кроме Лелио, иначе, конечно, я бы сюда не приехала.

Граф был так поражен этим признанием, что сначала не мог ни слова выговорить. Я смотрел на него с таким вниманием, что ясно прочел в его физиономии: «И я, граф Нази, сватался за женщину, которая влюблена в актера и хочет за него выйти!» Но это было у него минутное чувство. Добрый Нази тотчас опять сделался настоящим рыцарем.

– На что бы вы ни решились, синьора, – сказал он, – я всегда готов исполнять ваши приказания.

– Я у вас в доме, граф, – сказала Алеция, – а кузен мой едет сюда, если не для того, чтобы увезти меня, то, по крайней мере, чтобы удостовериться, что я точно здесь. Оскорбленный моим обращением с ним, он воспользуется этим случаем, чтобы лишить меня доброго имени, потому что он человек без души, без сердца и без воспитания. Я не хочу ни прятаться, ни отпираться. Я накликала на себя бурю, и пусть она разразится перед глазами всего света. Я вас прошу только об одном, – подите на встречу к Гектору и скажите ему от моего имени, что я отсюда поеду не к его, а к своей матушке, и притом не с ним, а с вами.

Граф посмотрел на Алецию с видом серьёзным и печальным, как будто хотел сказать: «Ты одна здесь понимаешь, как смешна будет для света роль, которую ты заставляешь меня играть»; потом стал на одно колено, поцеловал руку Алеции и сказал:

– Синьора, я готов пожертвовать вам, если нужно, даже жизнью.

Потом он подошел ко мне и молча дружески меня обнял. С Кеккиной он забыл поговорить; сложив руки, она с самым философским вниманием смотрела на всю эту сцену.

Нази хотел идти навстречу Гектору; но я не мог снести мысли, что он делается, на свой страх, защитником женщины, которую скомпрометировал я, хоть и невольно. Я хотел, по крайней мере, идти за ним, чтобы принять на себя часть ответственности. Он старался удержать меня, приводя множество причин, основанных на правилах, принятых в большом свете. Я ничего не понимал и не в состоянии был преодолеть ярости, которую возбуждали во мне наглость и низкие намерения Гектора Гримани. Но Алеция усмирила меня словами: «Вы не имеете надо мной других прав, кроме тех, которые я дам вам». Я, однако, получил позволение идти вместе с Нази, с условием не говорить ни слова без его позволения.