Я написал княгине Гримани следующее письмо:

Милостивая государыня,

Большая опасность угрожала синьорине, вашей дочери. Я не постигаю, каким образом вы, такая нежная и попечительная мать, согласились отпустить ее от себя. Она теперь в том возрасте, когда участь всей жизни женщины зависит иногда от одной минуты, одного взгляда, одного вздоха.

Приезжайте сюда, синьора, возьмите вашу дочь и не покидайте ее. Зачем оставляете вы ее в чужих руках, с людьми, которые не умеют обходиться с ней, раздражают ее характер и уже довели бы ее до больших проступков, если б только в душе ее не развивались семена добродетелей, посеянные вами?

Не позволяйте выдавать ее за человека, которого она не любит: легко может быть, что это заставит ее броситься в объятия человека недостойного.

Ради Бога, приезжайте!

Вам, конечно, покажется странным, по какому праву даю я вам советы.

Дело в том, что я познакомился с синьориной Алецией, не зная ее имени, и едва не влюбился в нее. Несмотря на строгий присмотр, я виделся с ней втайне и мог бы, конечно, без успеха, употребить все хитрости, которыми обольщают обыкновенных женщин. Но к счастью, Алеция избавилась от большой опасности. Я вовремя узнал, что она дочь женщины, которую я уважаю более всего на свете, и с этой минуты жилище ее сделалось для меня священным.

Я не удаляюсь от нее только для того, чтобы быть готовым отвечать на самые строгие вопросы, если б вы, не доверяя моей чести, приказали мне явиться перед вами и дать отчет в моем поведении.

Нелло.

Я запечатал это письмо, размышляя о том, как бы доставить его скорее и вернее. Я не смел ехать сам, боясь, что Алеция, узнав о моем отъезде, наделает каких-нибудь дурачеств. Мне хотелось найти смелого, смышлёного мужика, который бы отправился с этим письмом на почтовых в Неаполь. Случай помог мне, и через два часа посланный был уже в дороге. Я бросился на постель и вздохнул свободно, как будто гора у меня спала с плеч, но не мог заснуть до самого утра.

В восемь часов встал и пошел гулять. Некоторое время я ходил в задумчивости. Взглянув сквозь кусты, которыми была обсажена канавка, отделившая парк от большой дороги, я увидел женщину, великолепно одетую, которая шла по дороге вдоль канавки. «Это должна быть моя любезная кузина, Кеккина, – сказал я сам себе. – Прошу покорно, как она сегодня рано поднялась!» Я пошел рядом с ней, так что нас разделяла одна канавка. Это точно была Кеккина. Чтобы поважничать перед поселянами, которые в это время ехали по большой дороге на работу, моя оперная царица разрядилась как нельзя более. На ней был капот из индийской материи, в то время еще весьма дорогой, на голове – алая сеточка с золотом, на руках – множество браслетов и камеев, а на ногах, прекрасных, как у статуи Дианы, туфли, вышитые золотом. Она держала в руке, как театральный скипетр, блестящее опахало. Я с трудом удерживался от смеха, как вдруг увидел на дороге другую женщину верхом. Она была в черной атласной амазонке и в черной вуали; за ней издали ехал щегольски одетый жокей. Незнакомка поклонилась Кеккине довольно вежливо и начала разговаривать с ней. Они говорили сначала о погоде, о сельских видах, о прекрасном итальянском небе. По ее выговору было заметно, что она англичанка. Кеккина, радуясь, что встретила кого-нибудь, кто бы мог полюбоваться на ее наряд, принялась расхваливать свое отечество и спросила амазонку, как ее зовут. Та отвечала, что она дочь одного лорда, который недавно поселился в окрестностях Флоренции, и что ее зовут Барбарой Темпест. Кеккина тотчас объявила ей, что она prima donna неаполитанского театра (она была только seconda donna), famosa cantatrice²³ Франческа Пинелли. Англичанка учтиво поклонилась, и они начали говорить о музыке, о театре, о Меркаданте²⁴ и прочем. Потом я услышал свое имя. Скрываясь в кустах, я подошел как можно ближе к канаве, чтобы лучше слышать их разговор. Я не видал лица амазонки, потому что она стояла ко мне спиной.

– Так знаменитый синьор Лелио здесь? – спросила англичанка.

– Да, миледи, – отвечала Кеккина, – он тоже живет на этой вилле. Мы с ним неразлучны. Вы его знаете?

– Да, я часто его видела.

– Он красавец, и голос у него необыкновенный.

– Ваша правда.

– Мы всегда поем вместе, потому что мы неразлучны.

– Так вы с ним живете? – спросила простодушно англичанка.

– О, миледи, как вам не стыдно! – сказала Кеккина, стараясь покраснеть. – Неужели у вас в Англии девушки говорят о таких вещах?

Бедная Барбара смутилась.

– Я не вижу тут ничего обидного, – сказала она. – По крайней мере, я и не думала оскорблять вас. Мне пришло в голову, что вы жена или сестра его.

– Ни жена, ни сестра, ни любовница. Я живу здесь у себя. Почему же вы не думаете, что я графиня Нази?

– О, синьора, – отвечала Барбара, – я знаю, что граф Нази не женат.

– Да он может быть по секрету женат.

– Если так, то, видно, очень недавно, потому что недели две назад он за меня сватался.

– Ах, так это вы, синьорина! – вскричала Кеккина с трагическим жестом, от которого ее прекрасный веер полетел на дорогу.

Несколько секунд продолжалось молчание. Наконец мисс, погладив свою лошадь, спросила:

– Так вы примете на себя труд, синьора, попросить за меня вашего братца?

– Вы хотите сказать – моего мужа? – заметила Кеккина, посматривая на нее с наглым любопытством.

Англичанка вздрогнула, как будто была поражена смертельным ударом, а Кеккина, которая, как настоящая актриса, ненавидела светских женщин, особенно когда они были ее соперницами, прибавила с рассеянным видом:

– Послушайте, мисс Барбара, вы, кажется, очень хороши, но и очень молоды. Я, право, боюсь, не влюблены ли вы в синьора Лелио. Это была бы для него не новость: сколько я знаю девочек, которые по нему с ума сходили!

– Будьте спокойны, – отвечала англичанка с гордостью и с чистым итальянским выговором, от которого я затрепетал всем телом, – я никогда не влюблюсь в человека женатого и, встретив вас, я уже знала, что вы жена синьора Лелио.

Кеккина смутилась немного от гордого и твёрдого тона этого ответа. Но, оправившись, она сказала с насмешливым видом:

– Я вам верю, мисс Барбара. Вы, конечно, приехали сюда не за тем, чтобы отнять у меня сердце моего Лелио. Но, признаюсь вам откровенно, я ужасно ревнива. Судя по вашей прекрасной ножке, вы должны быть лучше меня, и Лелио легко может влюбиться в вас, если вы попадетесь ему на глаза. Не вы первая вскружите ему голову. Он ужаснейший ветреник, влюбляется в каждую женщину. Милая синьора Барбара, сделайте одолжение, поднимите вашу вуаль: мне страх хочется посмотреть лицом к лицу на мою соперницу.

Англичанка с негодованием махнула рукой; потом как будто не решалась, что делать. Наконец, приподнялась на седле, откинула вуаль и сказала:

– Всмотритесь в мое лицо хорошенько и опишите его синьору Лелио. Если вы заметите краску на его лице, пожалейте о нем: он не дождется от меня ничего, кроме презрения.

Я не видал лица ее, но знал наверняка, что это Алеция. Она говорила уже чистым итальянским языком, и я не забыл голоса, от которого так сильно трепетало мое сердце.

Я не мог снести такого презрения. Я перескочил через ров и, подбежав к Алеции, сказал:

– Нет, синьора, не верьте шуткам моей кузины Франчески. Все это просто комедия, которую ей вздумалось сыграть с вами. Она действительно приняла вас за англичанку и не знала, какие последствия повлекут за собой ее шутки. А я не мог помешать этому: я не узнал вас сначала, потому что вы в совершенстве переняли выговор и манеры англичанки.

Алеция, по-видимому, нисколько не удивилась моему появлению. Она, как светская женщина, всегда умела сохранить свое хладнокровие и приличную важность. Видя ее холодность и восхитительную ироническую улыбку, которая блуждала на устах ее, можно было подумать, что эта девушка неспособна ни к каким страстным чувствам.

– Так я не дурно сыграла свою роль, синьор? – сказала она. – Видно, я имею некоторые способности к ремеслу, которое вы облагораживаете своими талантами. Но, признаюсь вам откровенно, это высокое искусство мне уже надоело. Оно требует опытности, которая нелегко достается, и твердости духа, к которой вы одни вполне способны.

– Нет, синьора, вы ошибаетесь, – сказал я. – В дурном я не опытен, а твердости духа у меня достает только на то, чтобы отвергать унизительные подозрения. Я не муж и не любовник Франчески; она моя приятельница, сестра и скромная поверенная моих секретов. Она, однако же, не знает, кто вы, хоть и предана вам не меньше меня самого.

– Поверьте, синьора, – сказала Франческа, – что я решительно не понимаю, что здесь делается. Он говорит вам правду; между нами нет никаких сношений, кроме родственных. Я не стану вас обманывать.

Алеция дрожала всеми членами, как будто в лихорадке. Лицо ее покрылось бледностью, она не знала, что и думать.

– Ты презлая, Кеккина, – сказал я ей вполголоса. – Не стыдно ли тебе было мучить эту бедную девушку, чтобы отмстить за свое глупое самолюбие? Ты бы должна, напротив, благодарить свою соперницу за то, что она отказала твоему Нази.

Кеккина подъехала к Алеции и дружески взяла ее за руку.

– Не думайте о нас ничего дурного, милая синьорина, – сказала она. – Счастье ваше, что мы встретились. Вы бы всё мучились сомнением, а теперь вы совершенно спокойны, не правда ли, marchesina mia? Я слишком добра и честна, чтобы вас обманывать. Поезжайте теперь домой. Лелио придёт к вам, когда вы прикажете. Надейтесь на меня, и я уж пришлю его и не позволю ему ветреничать. Ах, poverina mia²⁵, мужчины для того и созданы, чтобы нас мучить! Поверьте мне, самый лучший из них не стоит последней из нас, женщин. Вы еще очень молоды и, конечно, не знакомы со страданиями любви. Берегитесь этих негодных мужчин, не предавайте им своего сердца. Amore! amore!.. aimé!