Я пустился по тенистой аллее и шел так скоро, что уже почти догнал незнакомку, как вдруг навстречу ей вышел молодой человек, одетый по последней моде, довольно хорошенький, но жеманный. Он тотчас меня увидел, так что я и не успел спрятаться. Я был шагах в трех от этой высокородной четы. Молодой человек остановился перед дамой, подал ей руку, посмотрел на меня с таким удивленным видом, какой только позволял ему принять накрахмаленный галстук, и сказал:

– Что это за молодой человек идет за вами, кузина?

Дама оглянулась, и я остолбенел. Сердце мое сильно, болезненно забилось, когда я узнал девушку, которая так странно смотрела на меня из своей ложи, перед тем как я захворал в Неаполе. Лицо ее покрылось легкой краской, потом немножко побледнело. Но ни одно восклицание, ни малейшее телодвижение не обличили в ней удивления или негодования. Она с надменным хладнокровием окинула меня взором с ног до головы, и потом преспокойно сказала:

– Я его не знаю.

Это странное утверждение задело за живое мое самолюбие и расшевелило мое любопытство. Я видел в этой девушке такую странную гордость, такое редкое притворство, что тотчас решился сблизиться с ней, во что бы то ни стало. Я смело подошел к знатным хозяевам, ни сколько не думая о том, как это им покажется, и принял твердое намерение под каким-нибудь предлогом пробраться к ним в дом.

Я с важностью поклонился и сказал, что я настройщик, что за мной присылали во Флоренцию с какой-то дачи, название которой я нарочно перековеркал.

– Это не здесь. Вы можете идти, – сухо сказала мне синьора.

Но к счастью, кузен, как настоящий жених, тотчас подоспел ко мне на помощь.

– Милая кузина, – сказал он, – ваше фортепиано ужасно расстроено. Если бы этот господин потрудился настроить его, мы бы занялись вечером музыкой. Прикажите, пожалуйста.

Злобная улыбка блеснула на устах девушки.

– Как хотите, – сказала она.

«Над кем она насмехается? Надо мной или над ним? – подумал я. – Может быть, над обоими».

Я слегка поклонился в знак согласия. Кузен с небрежной учтивостью указал мне на стеклянную дверь в конце аллеи, которая, сходясь беседкой, закрывала почти весь фасад дома.

– Вот там, сударь, за гостиной, маленькая комната, в которой стоит фортепиано. Мы увидимся с вами, когда вы кончите свою работу. – Потом, обращаясь к кузине, он прибавил: – Не хотите ли пройти до пруда?

Опять блеснула на ее устах улыбка, почти незаметная, но веселая. Она очень хорошо видела, что мне досадно оставаться одному, между тем как она уходит в противоположную сторону под руку со своим франтиком кузеном.

Фортепиано настраивать очень не мудрено, и хотя я никогда не пробовал, однако довольно хорошо провел его в порядок, только провозился с ним больше времени, чем нужно было бы опытной руке. Я с досадой видел, что солнце уже садится. Мне не было возможности увидеть еще раз моей причудливой героини, иначе как пригласив ее попробовать фортепиано, когда оно будет готово. Я торопился, но вдруг посреди стукотни, которой оглушал себя, поднимаю голову и вижу, что моя героиня, синьорина, стоит передо мной. Она до половины оборотилась к камину, но я заметил, что она смотрит на меня в зеркале. В одну секунду я встретил ее косвенный взгляд и увернулся от него. Потом я хладнокровно продолжал своё дело, решившись наблюдать неприятеля и посмотреть, что будет.

Гримани, – я продолжал называть ее про себя таким образом, потому что не знал другого имени, – притворилась, будто ухаживает за цветами на камине; потом она сдвинула кресла, и переставила их на прежнее место; потом уронила свое опахало и подняла его, шумя своим шелковым платьем; отворила окно и тотчас опять затворила. Наконец, видя, что я решился не замечать ничего, почла необходимым уронить табурет на большой палец своей хорошенькой ножки и вскрикнуть. Я был так глуп, что уронил молоток на металлические струны, которые испустили жалобный стон. Синьорина вздрогнула, пожала плечами и вдруг, приняв хладнокровный вид, как будто мы играли какую-нибудь пародию, пристально на меня посмотрела и спросила:

– Cosa signore?¹³

– Мне послышалось, что ваше сиятельство изволили что-то сказать мне, – отвечал я также спокойно.

И я снова принялся за работу. Она стояла неподвижно посреди комнаты, как будто поражённая такой дерзостью, или как будто сомневаясь, точно ли я тот, кем показался ей сначала. Наконец она вышла из терпения и спросила почти грубо, скоро ли я закончу.

– О нет, синьора! – отвечал я. – Струна лопнула.

Я вдруг повернул ключем и оборвал струну.

– Кажется, этот инструмент трудно настраивать, – продолжала она.

– Очень трудно, ваше сиятельство. Все струны лопаются.

И я оборвал еще струну.

– Это как будто нарочно! – вскричала она.

– Точно, как будто нарочно, ваше сиятельство, – отвечал я.

В это время вошел кузен, и в честь него я оборвал еще струну. Это была одна из последних басовых, и произвела ужасный гром. Кузен, который этого совсем не ожидал, отскочил назад, а синьорина захохотала во все горло. Но хохот был как-то странен. Он не шел ни к лицу ее, ни к фигуре, ни к виду; в нём было что-то дикое, отрывистое, и он до того смутил бедного кузена, что мне стало почти жаль его.

– Вряд ли нам удастся заняться сегодня музыкой, – сказала синьора, когда судорожный смех ее прекратился. – Это бедное старое cembalo как будто околдовано; все струны лопаются. Тут, право, что-то сверхъестественное, Гектор, – только взглянешь на струны, и они тотчас рвутся с ужасным треском.

И она снова принялась хохотать, а между тем, веселости на лице ее не было заметно ни сколько. Кузен тоже начал смеяться из подражания, но синьора тотчас прервала его хохот.

– Полноте, ради Бога, хохотать, Гектор: ведь вам совсем не хочется смеяться.

Кузен, как кажется, очень привык, что над ним смеялись и его мучили. Но, видно, ему досадно было, что это делалось при мне, и он сказал довольно сердито:

– Отчего же я не могу смеяться, когда вы смеетесь, сестрица?

– Да я вам говорю, что вам совсем не хочется смеяться. Ну, да нужды нет. Скажите мне, Гектор, были ли вы нынешний год в театре Сан-Карло? – прибавила она, не обращая внимания на свой лирический скачок.

– Нет, сестрица.

– Так вы, значит, не слыхали знаменитого Лелио?

Она произнесла эти последние слова самым напыщенным тоном. Однако ж не посмела тотчас после того взглянуть на меня, и я имел время оправиться от этого удара кашлем, спрятав лицо.

– Не видал и не слыхал; но о нем много толкуют, – отвечал простодушный кузен. – Говорят, великий артист.

– Да, велик, – продолжала синьора Гримани, – выше вас целой головой. Да вот, он с господина настройщика... Вы знаете Лелио? – сказала она, обращаясь ко мне.

– Знаю, ваше сиятельство, – отвечал я с некоторой досадой. – Он очень недурен собою, великий актер, превосходный певец, умный человек, шутник весьма острый; и сверх того, самый отважный дуэлист, а это также не мешает.

Синьора взглянула на своего кузена, потом посмотрела на меня с самым беспечным видом, как будто хотела сказать: «Мне до этого какая надобность!» Потом опять разразилась неудержимым хохотом, в котором, впрочем, не было ничего естественного, так что он не сообщился ни мне, ни кузену. Я снова принялся настраивать, а синьор Гримани начал постукивать ногой по полу. Ему, как кажется, очень досадно было, что высокородная его невеста по-приятельски разговаривает с таким человеком как я.

– Однако же, любезный кузен, не верьте тому, что господин настройщик рассказывает о Лелио, – вскричала она, прервав свой судорожный хохот. – Может быть, он и красавец, об этом я не спорю, потому что я на него не смотрела. Да притом, с румянами, фальшивыми волосами и в усах актер всегда кажется хорошеньким и молоденьким. Но что он превосходный певец и хороший актер – это решительно не правда. Он поет фальшиво, играет прескверно. Декламация у него напыщенная, жесты неблагородные, выражение в лице преувеличено. Когда он плачет, так делает гримасы; грозит, так кричит во все горло; когда важничает, скучен до крайности, а в лучшие минуты, то есть когда он стоит смирно и не говорит ни слова, о нем можно сказать, как в песне: Brutto e, piu che stupido¹⁴. Мне очень жаль, что я не могу согласиться с господином настройщиком, но я одного мнения с публикой. Не моя вина, что Лелио не имел ни малейшего успеха в театре Сан-Карло, и, право, кузен, не стоит вам ездить в Неаполь, чтобы его послушать.

При этом жестоком уроке я чуть было не наделал глупостей. Мне смерть хотелось, в наказание синьоре, задрать ее любезного братца. Но этот добрый малый сам за меня вступился.

– Вот каковы женщины! – вскричал он. – Непостижимо, право, кузина, как вы это так скоро меняете свои мнения! Дня три назад вы мне говорили, что Лелио – прекраснейший актер и лучший певец во всей Италии. Да впрочем, я уверен, что завтра вы будете говорить обратное тому, что говорите сегодня, а послезавтра опять...

– Завтра, послезавтра и всю жизнь я буду говорить вам, любезный кузен, что вы не в своем уме, а Лелио в дураках.

– Brava, signora! – сказал кузен вполголоса, подавая ей руку, чтобы выйти на залы. – Кто вас любит, тот не в своем уме, а кто вам противен, тот в дураках.

– Позвольте мне доложить вам, – сказал я с величайшим хладнокровием, – это фортепиано в таком состоянии, что мне сегодня поправить его невозможно. Я должен уйти, но если ваше сиятельство прикажете, я приду опять завтра.

– Да, да, – сказал кузен с покровительственной вежливостью, и немножко повернувшись ко мне, – пожалуйте опять завтра.

Синьора Гримани вдруг остановила своего кузена и заставила его совсем повернуться ко мне. Потом окинула меня с ног до головы, как будто стараясь показать мне, что меня не боится, и, увидев, что я закрываю фортепиано и беру шляпу, она сказала: