— Ну? — недоверчиво спросил Семен.

— Не пропадать же ему у разбитых нарт.

— А ты встречал его?

— Счастья у меня нет или молод еще. Нет, — вздохнул камчадал, — следа не находил. А встретить Пихлача на целой нарте — бе-е-да! Кто за ним пойдет, тот и погиб. Особливо христианин.

— Ишь ты! — воскликнул Семен. — Мал леший, а турку в помощники нанялся!

Он прислушался к ночным шорохам. В соседней избе, где разместились женщины, заскрипела дверь. Раздался негромкий, сонный окрик. Кто-то вышел из избы или возвратился, прикрыв за собой дверь. Семена потянуло наружу, где ему чудились легкие шаги Харитины. Когда Удалой уже взялся рукой за щеколду, его окликнул Никита:

— На улицу идешь?

— А что?

Никита ничего не ответил. Семен вышел на освещенную луной улицу.

У входа в соседнюю избу белела фигура женщины. С реки слабо доносился собачий вой, а в соседнем леску, обступившем обширную топь, не ко времени раскричались кулики и свиязи, вероятно потревоженные хищником. Но слышнее всех звуков колотилось сердце Удалого, — так по крайней мере казалось ему, когда он подошел к соседней избе, к женщине, стоящей перед дверью.

Харитина встретила Семена просто, словно она ждала его здесь в условленный час.

— Все ходите! — сказала она с легким упреком.

— Разве по соседству с вами заснешь! — Удалой наклонился к девушке, стараясь заглянуть ей в глаза.

— Какие вы беспокойные! — Харитина отвернулась, но голос ее звучал незлобиво.

— Такой уродился.

— Все матросы беспокойные…

— Крепкое сословие! — самодовольно ухмыльнулся Семен. — Морского клейма народ, зерно грубое, в соленой воде держанное.

Девушка молчала.

— Сели бы, а? В ногах правды нет…

Харитина покорно опустилась на скамью. Удалой устроился рядом и положил руку на обтянутое ситцем плечо Харитины.

— Не дурите! — Она резко повела плечом. — Уйду.

Удалой нехотя отнял руку и положил ее на колено, ладонью вверх, словно не зная, куда девать.

— Мучаете вы меня, Харитина, — сказал он с искренней болью.

Девушка тревожно посмотрела на матроса. Какая-то новая, еще незнакомая интонация прозвучала в его словах.

— Что вы? — сконфуженно прошептала Харитина. — Как можно?..

— Мучаете, это правда, — настаивал Удалой. — Это всякий скажет.

— Чем же я вас мучаю?

Удалой неопределенно развел руками.

— А зачем вы тут? — неожиданно спросил он. — Почему не спите? Все спят?

— Спят.

— А вы?

— Потянуло из хаты. Ночью тут совсем как у нас на Украине. И месяц такой…

Удалой крепко сжал ее полную горячую руку и протянул со вздохом:

— Эх ты, хата моя, хата! И привела ж тебя нечистая сила сюда на мою погибель…

Харитина засмеялась счастливо и так молодо, что это как-то не вязалось с ее большой фигурой и привычной степенностью. Попробовала отнять руку, — Удалой крепко держал ее.

— Не дам, — мотнул он головой. — Не дам — и все.

— Только сидите смирно, — согласилась Харитина, — а не то уйду.

— Есть! — отчеканил он. — А вы засмейтесь, Харитина, засмейтесь! Ну и чудно ж вы смеетесь! Целую ночь слушал бы.

Рука девушки, напряженная, непокорная, вдруг ослабела и осталась спокойно лежать в шершавой, иссеченной канатами руке Семена.

— А вы под барином были, Семен?

— Был, да в море уплыл. Теперь вольный матрос.

— Какая ж это воля — век на воде бобылем прожить?

— А все ж лучше крепости. Способнее.

— А тут крепости нет, — сказала задумчиво Харитина.

— Нет? — удивился Удалой и добавил веско: — Каторга крепости не слаще. Тут, почитай, ничего нет. И народу маловато.

— Народ тихий, хороший, своим делом занят. Когда наших в Сибирь гнали, сказывали — тут крепости нет, помещика нет, а только земли да земли.

— За бунт сослали? — участливо спросил Удалой.

— Не-е! Мы без желез шли. Вольным табором. Молокане мы. — Девушка тяжело вздохнула. — Не повидали тато с мамою ясного света, не довелось: черная немочь потравила.

Они долги сидели молча, не шевелясь, ничем не нарушая согласных дум.

Торг начался рано. Рыжий матрос вытащил из двух изб столы и устроил подобие прилавка, на котором шел небрежный осмотр мехов и меховой одежды, от кухлянок из мохнатых пыжиков до оленьих чулок. Попадались ровные пластины китового уса, моржовые клыки, кожи. Магуд торопливо осматривал меха и, не вынимая трубки изо рта, называл своему помощнику цену.

Никогда еще охотники не видели купца с такими ничтожными запасами товара, привезенного на хромой, низкорослой кляче. Несколько новых штуцеров, взятых у Чэзза, немного патронов, порох в продолговатых коробках, пистоны, три ящика табаку, десятка два бумажек с иголками, ситец, бусы — вот и все, чем богат Магуд. Тут не было ни крупчатки, ни ржаной муки, ни патоки, ни котлов, ни металлической посуды, в чем испытывали острую нужду камчадалы.

Торговля в это непривычное время года шла вяло. Магуд скупился, ворчал на своего приказчика и при первом же возражении охотников смахивал на землю легкие шкурки. После того как Магуд продал штуцерные ружья, глазу охотников уже решительно не на чем было остановиться. Камчадалы стояли поодаль, даже не развязывая свои мешки.

На площади собралось много людей. Были тут охотники, принесшие все свое добро, копившееся к традиционному зимнему торгу; стояли любопытные, пришедшие с реки петропавловские бабы и Удалой с товарищами: Иван Афанасьев — уроженец этого селения (его встречали здесь как своего человека), а рядом с ним Никита Кочнев и светлоглазый веселый матрос, поглаживавший каждого соболя или голубую беличью шкурку любовно, нежно, словно голову ребенка.

Зарудный некоторое время наблюдал за Магудом из окна. Затем он и Андронников вышли из избы и остановились у двери.

Илья, сын Буочча, смуглый красавец, положил свой мешок у ног отца и легкой, скользящей походкой подошел к Магуду. Приблизившись, он снял с головы маленькую нерпичью шапку и слегка поклонился американцу.

— Американ, — начал Илья миролюбиво, — возьми еще товар. Еще штуцер, порох, свинец, капканы, одеяла, котлы, — он показал смуглой, суховатой рукой на дом тойона. — Иди в избу, бери товар. Камчадал мука нужен, сахар нужен, табак шибко нужен…

— Мехов не вижу, — Магуд насмешливо оглядел Илью справа, слева и приподнялся на носках, словно желая заглянуть, не спрятаны ли меха за спиной юноши.

— Меха есть. Горностай, соболь… Выдра есть, — Илья показал на мешок, лежавший возле Буочча.

— Не вижу, — ответил Магуд. — Не хочу с нищим разговаривать.

Магуд отвернулся от Ильи.

У Ильи под смуглой кожей забегали желваки. Губы неестественно оттопырились, как будто он собирался зарычать и броситься на Магуда. Сверкнули белые зубы. Илья не спеша подошел к отцу, поднял с земли мешок и, возвратившись к Магуду, вывалил на стол содержимое. Тут были беличьи шкурки, два песца белее январского снега, горностай — добро, на которое с уважением и завистью смотрели охотники.

— Вот! — Илья гордо кивнул на стол.

Магуд скользнул равнодушным взглядом по шкуркам. Тогда Илья отобрал из кучи две волнистые шкурки песца и четыре дымчатые серо-голубые белки и положил их отдельно, на продажу.

Не задумываясь Магуд швырнул на прилавок две пачки патронов, бумажку с иголками и кусок дешевого ситца в десять-двенадцать аршин.

Ропот изумления пронесся по толпе. Такой малой цены никто не ждал. Илья тряхнул шапкой черных волос и стал складывать меха в мешок. Магуда это как будто и не касалось. Он отвернулся, громко болтая со своим подручным.

Молчание длилось долго. Охотники ждали, что купец расщедрится, прикажет принести еще товаров и станет назначать справедливую цену. Зарудный пока не вмешивался. Труднее было сдержать Андронникова. Он судорожно сжимал руку Зарудного повыше локтя и приговаривал:

— Ну и жила!.. Подлец… Разбойник!..

Наконец к Магуду приблизился Буочча, слывший самым мудрым и справедливым человеком в селении. Подойдя к прилавку, он обнажил бронзовую голову, припорошенную белым пухом. Магуд уставился на него.