Зарудный хотел было ответить, но к ним подошла вся компания.

Война стала привычной темой разговоров. И сюда, в этот отдаленный угол России, столичные газеты принесли унылое однообразие слов, казенную фразеологию, удобно выражавшую верноподданнические чувства дворянства, разменную монету ходовых сентенций. Часть людей овладевала ими тем легче, чем более пусто было в их голове и в сердце. Но праздная болтовня раздражала и здесь каждого, кто серьезно относился к развивавшимся в мире событиям.

Поэтому, когда между разговором о бумаге альбеспейрес — "лучшей перевязи для шпанских мушек", о красотах магазина господина Бастида в Санкт-Петербурге и о намерении господина Тьера удалиться от света и посвятить всего себя составлению книги о ходе изящных искусств с 1830 года, отпечатав ее в пятидесяти экземплярах для коротких друзей, — когда в одном ряду с этими сенсациями и восторгами по поводу "Крестницы" Жорж Санд зашла речь о войне, Зарудный, который захватил с собой охотничье ружье, решил было, что наступил подходящий момент незаметно оставить компанию.

Молодой чиновник с капризно взбитым хохолком высказал глубокомысленное предположение, что и Луи Наполеон был искушен и обманут вероломной Англией — страной, преступно уравнивающей купца и монарха, обманут и роковым образом вовлечен в эту войну.

— Что же, по-вашему, — насмешливо сказал Дмитрий Максутов, император французов — легкомысленная кокотка, которую можно подкупить дешевыми посулами?!

Чиновник переменился в лице от одной только мысли, что кто-нибудь может заподозрить его в таком дерзостном посягательстве на достоинство короны, — короны! — кому бы она ни принадлежала.

— Вы превратно толкуете мою мысль, — проговорил он дрожащим голосом.

— Да мысль-то не ваша, — с усмешкой заметил Дмитрий, — вы сорвали этот незрелый плод с газетного листа! Признайтесь!

Кто-то откровенно засмеялся.

— Все равно, — ответил побагровевший чиновник, — газета — зеркало общественной жизни. Господа издатели пишут о том, что уже сложилось во мнении общества. Я и не мыслил так трактовать личность императора. Он обманут, истинно обманут и введен в заблуждение. Временное затемнение ума, — запинаясь, стал говорить молодой человек, — к величайшему несчастью народов, постигает и лиц… э… лиц… отмеченных ореолом монаршей власти! Немало тому примеров дает нам древняя история.

— А новейшая? — наседал Дмитрий.

Чиновник беспомощно развел руками.

— Бросьте! — миролюбиво сказал Дмитрий, видя, что противник умолк. Добро бы еще Луи Наполеон жил в земле папуасов, питался кокосовыми орехами и носил набедренную повязку вместо горностаев и тончайших лионских сукон… Ореол монарший…

Но договорить Дмитрию не удалось, истерический фальцет молодого человека прервал его:

— Вы кощунствуете!

— А вы, сударь, защищаете злейшего врага России, — парировал Дмитрий, улыбаясь. — Помилуйте, о ком речь идет? О Луи Наполеоне, племяннике Наполеона Бонапарта, жестоко поколоченного в России. Вы говорите: "обманули", "искусили", "роковым образом вовлекли"?! Ничуть не бывало, не таков ваш Луи Наполеон. Если угодно, я могу изобразить вам в лицах, как была соблазнена Франция. — И, поощряемый заинтересованными взглядами стоявших вокруг, Дмитрий продолжал: — Представьте себе, что Настенька прекрасная Франция, я — коварный Альбион. — Он подошел к Насте и, скрестив на груди руки, почти прорычал: — Послушайте, любезная ветреница! Я хороший сосед и отменный человек. У меня тяжба с Россией, пустяковая тяжба с той нелюбезной страной, в которой Наполеон потерял свою армию и честь и откуда его несчастная звезда направилась по дороге к Ватерлоо. — Он подмигнул Настеньке: — Идите за мной, красавица! Вы не совсем узнали русских Наполеон слишком быстро бежал из этой суровой страны, — и вам будет весьма приятно подраться с ними. Дайте нам корабли, а главное — солдат, побольше солдат; полководцев мы и у себя сыщем. Оставьте дома шпионов и доносчиков, а тех, кто еще недавно орал: "Рес-пуб-ли-ка!", отправьте к русским. Пусть они там покроют себя славою и могильным саваном, к общему удовольствию… Согласны?

Настенька растерянно молчала.

— Видите?! Настенька молчит, а Луи Наполеон подсчитал барыши и сказал: "Согласен!" Он ведь мечтает диктовать порядки Бельгии, Голландии, Пьемонту, а если удастся, то и целой Европе.

К этой теме, пожалуй, и не возвращались бы больше, если бы в разговор не вмешался Александр.

— Митя, твои сентенции об императоре Наполеоне неуместны, — сказал он наставительно, — они пахнут пустым шутовством.

Добродушная улыбка сползла с лица Дмитрия.

— Я не намерен обсуждать с тобой этот вопрос, — холодно сказал он.

— Отчего же? — глаза Александра сузились, и голос сразу стал неприветлив. Чтобы скрыть охватившее его напряжение, Александр непринужденно опустился на траву.

Перед глазами Дмитрия возник вдруг берег реки в Ракитине подмосковном имении старого дяди, у которого он проводил летние каникулы. Был там у Дмитрия друг — пастух Прошка, рослый веснушчатый мальчишка, обучивший его рыболовной премудрости. Прошка был на три года старше Дмитрия, умел подражать крикам птиц, находить их гнезда, мог пройти на руках по песчаному берегу к самой воде. Однажды в Ракитино приехал и Александр. Прохор рассердил Александра каким-то грубым словом, и тот прогнал его прочь. Тогда Александр тоже побледнел, опустился на песок и равнодушно шарил рукой по речным ракушкам, украдкой поглядывая на Дмитрия, готового вот-вот расплакаться…

— Ты слишком хорошо знаешь мои мысли, — сказал наконец Дмитрий, бледнея. — Нам нет нужды говорить об этом.

Вокруг все молчали, не сводя с них глаз. Александр хладнокровно взвешивал щекотливость и остроту положения. Наконец он сказал:

— Пожалуй, ты прав. Но нам всегда следует помнить о том, что русский солдат пойдет умирать с именем монарха на устах.

Зарудный давно собрался уходить, но при первых же словах Александра почувствовал, что теперь он непременно останется и вмешается в спор. Поправляя ружейный ремень на плече, он ждал только повода, и повод этот сейчас ему представился.

— Если ваше поучение, господин Максутов, предназначается исключительно для нижних чинов, то вы не достигли цели: здесь их нет, проговорил Зарудный, чеканя каждое слово.

Александр Максутов весь подобрался от неожиданности, но ответил небрежно, с чувством своего безусловного превосходства:

— Я говорил о солдатах, господин титулярный советник, символически. Генерал, действующий в войске, — тоже солдат. Ни возраст, ни форменный мундир, ни табель о рангах не могут освободить человека от исполнения патриотического долга, от известного образа мыслей.

Полулежа, он подбрасывал на ладони серый камешек. Маша сидела растерянная, предчувствуя недоброе и считая себя в чем-то виноватой.

— Неужели нет других идеалов, способных толкнуть человека на подвиг? — промолвил Зарудный.

— Например? — Максутов высоко подбросил камешек и ловко подхватил его.

— Афиняне эпохи демократии считались хорошими воинами. Их знаменем была Греция.

— Но Александр Македонский победил их, — невозмутимо возразил Александр, — не правда ли?

— Это уж совсем другой вопрос. Ведь и Рим, императорский Рим, поработили варвары, едва ли способные проникнуться высокими идеалами просвещенной монархии.

Зарудный непроизвольным движением снял ружье с плеча и, опершись на него, приготовился к дальнейшему спору. Левой рукой он беспрестанно теребил усы. Вихрастый, жилистый, с широкими отворотами охотничьих сапог, он напоминал разозленного деревенского петуха.

— У камчатских чиновников, — сказал Максутов, окидывая быстрым взглядом Зарудного и чиновника с хохолком, — повальная болезнь: по любому поводу обращаться к древней истории.

— Уроки истории весьма поучительны, господин лейтенант.

— Рассуждая о древних, вы забываете о современности, упускаете из виду Россию, живущую по законам, присущим ей одной. — Наконец и Александр Максутов заговорил не холодно-бесстрастно, а с большой внутренней заинтересованностью. — В России даже бунтовщик, подобный Пугачеву, для успешности своего предприятия вынужден был назваться монархом. Он знал Россию не хуже некоторых канцелярских народолюбцев, господин титулярный советник.