Джек ничего не узнает о Дункане или о том, как отвратительно относилась Тара к Полли, когда та застряла в пещере. Может, это и к лучшему. Несчастный случай во время купания легче принять, чем всю правду. Да, отлично, Алиса. Ты всё продолжаешь убеждать себя. Голос в моей голове не мой. Тары.

Мой горячий шоколад остыл и затвердел, но я всё равно делаю глоток, лишь бы сделать хоть что–то.

Джек посмотрел на меня, его глаза блестели. В них стояли слёзы, но он не собирался плакать. Я не знаю, что буду делать, если он заплачет.

– Спасибо. Я очень тебе благодарен, за то, что ты рассказала мне. Это... это помогает.

– Как?

– Ну, теперь я могу представить себе её, занимающуюся там всеми этими сумасшедшими походными делами. Бьюсь об заклад, она всё это ненавидела, так?

Он улыбается, и я всего лишь пожимаю плечами.

– Алиса. Всё в порядке. Тебе не нужно притворяться рядом со мной.

– Что... что ты имеешь в виду?

– Я точно знаю, что ты не ладила с Тарой. Не многие на это способны.

– О чём ты говоришь? У неё было много друзей.

– И ни одного близкого. Ни одного как ты.

– Но Дэнни и Сэм, и...

– Весельчак, Простак (прим. перевод: имена гномов из Белоснежки) и Дурочка, – мы засмеялись, это было здорово. – Я открою тебе небольшой секрет. Только если ты пообещаешь никому не рассказывать...

Я кивнула, и он наклонился ближе.

– Таре они даже не нравились. Фактически, я бы сказал, что она их презирала, – он, понятное дело, рад такому кусочку информации.

– Что? Не может быть!

– Это правда, клянусь.

Мне понадобилась минута, чтобы осознать эту мысль. Одна часть моего мозга думает, что в этом вообще нет никакого смысла, а вторая – кивает, словно подозревала это уже очень давно.

– Так почему она гуляет... я имела в виду, гуляла вместе с ними всё время? – Я вздрагиваю от своей ошибки, а Джек отмахнулся, словно это его не беспокоит.

Полагаю, он делал ту же ошибку много раз за последние недели. Я знаю, сама так делала после смерти мамы.

– Может, у неё просто не было других хороших вариантов. С тех пор, как вы разошлись.

– Это нелепо. Она была самой популярной девочкой в школе. Она могла стать друзьями с кем бы ни захотела.

– Даже с тобой?

– Что ты хочешь сказать?

Мне не нравится, куда идёт наш разговор с учётом того, что было сказано в этой ситуации.

– Она скучала по тебе. Её расстроило, что вы перестали дружить, – он увидел, как я вздрогнула. – Прости, я знаю, это было давно. Просто мне кажется, ты должна знать. Та Тара, которую знал мир, отличалась от той, что знал я. Господи, я так по ней скучаю, – он потирает глаза руками. – Станет ли легче? Я не могу даже сказать, насколько мне её не хватает.

– Обещаю, тебе станет легче. Ты всегда будешь по ней скучать, но в этом нет ничего плохого.

Он тянется к моей руке и сжимает её.

– Спасибо за это. Я надолго в долгу у тебя.

Я не могу говорить. Ощущение его руки на моей выбило все разумные мысли из головы.

Он не отпустил мою руку и вдруг стал выглядеть застенчиво.

– Может, я не знаю... может, сходим за пиццей или за чем–либо ещё когда–нибудь? Ну, это не обязательно должна быть пицца... Знаешь, просто сказать тебе спасибо.

Он зовёт меня на свидание? Не факт. Он просто чувствует себя виноватым за то, что расспрашивал о Таре. Конечно, он не хочет идти со мной на свидание. Ради всего святого, его сестра только умерла. Но всё, о чём я могу думать – это прикосновение его руки и каково будет его поцеловать. Я никогда не буду интересна ему. Даже через миллионы лет. Остановите этот поезд мыслей прямо сейчас.

Он странно смотрит на меня, и я понимаю, что мне нужно сказать что–нибудь вслух.

– Пицца – это хорошо. Мне нравится пицца. Пока в ней нет анчоусов.

Совершенная улыбка, а затем и выражение лица от Джека.

– Хм. Анчоусы – пища дьявола. Не беспокойся. Мы проведём анти–анчоусовый ритуал. Согласна?

Мы оба посмотрели вниз на наши руки: они всё ещё были переплетены, поэтому мы подняли их вверх и вниз в знак слабого рукопожатия. Мы засмеялись, и вся неловкость вдруг испарилась. Просто наоборот, фактически, словно это самая нормальная вещь на земле.

***

Она была там, когда я пришла домой. Напугала меня до чёртиков, когда я открыла шкаф. Она сидела в углу с обувными коробками. Я хлопнула дверцей и включила радио на такую большую громкость, которая только была возможна.

Но я всё ещё могла её слышать.

– Тебе он нравится, не так ли?

Я пела песню, которая играла по радио, не смотря на то, что не знала слов. Это была дерьмовая болтовня.

– Я сказала "Он тебе нравится, не так ли"?

Запела ещё сильнее. Громче, громче.

– Ты должна пройти прослушивание для школьного хора. Кто знал, что под этой крысиной и невероятно средней мордочкой скрывается голос ангела? Правда.

Это не должно ранить меня. Оскорбления, являющиеся плодом моего воображения, не должны отражаться на мне, как на надувном шарике. Но это не так.

Теперь она не в гардеробе, а сидит, скрестив ноги, на моей кровати.

– Не могу поверить, что сижу здесь, вся такая мёртвая и ужасная, а ты сохнешь по моему брату. Это немыслимо, – дрожь пробегает по ней, огромная недо–дрожь. – Тебе есть подумать о чём–нибудь более важном, кроме как бы попасть в штаны к Джеку?

Уверена, я покраснела. Я должна была покраснеть.

– Заткнись.

– Заткнись? Господи, Алиса, ты такая жалкая, что даже больно. Это и вправду физически БОЛЬНО. А сейчас нужно постараться, чтобы причинить мне боль, уж поверь мне на слово. Всё, что я говорю – это то, что я не могу поверить, что ты сходишь с ума по Джеку, когда должна проводить примерно сто процентов своего времени, жалея меня. И не забывай про работаю–над–тем–как–заставить–мёртвого–быть–тихим вещь. Это важно, Алиса, – её голос изменился. Медленнее и ниже. Её глаза остановились на моих. Они не выглядели мёртвыми. Не такими, как прошлой ночью. В этих глазах есть искра: яркая и жгучая искра, которая меня не отпускает.

– Он мне не нравится.

– Лгунья, лгунья! Шапка горит! – Она смеётся, как малое дитя, а затем запускает эту ужасную песню из "Короля Льва". Она всегда любила петь. Когда нам было по девять лет, мы создали девчачью группу и назвали её "Две красапеты". Наши голоса были не такими уж восхитительными, но это не мешало нам выступать на сороковом дне рождении папы. Он танцевал и смеялся, говорил, что это только вопрос времени, когда мы подпишем контракт.

– Признай это! Он тебе нравится, не так ли? Здесь нечего стыдиться, это совершенно нормально. Хотя он младше тебя, что немножко усложняет дело. Но настало время действовать. А то я уж начала думать, что ты останешься девственницей навечно.

Я почувствовала, как запылали мои щёки.

– Ты думаешь, что я девственница?

Она даже не удостоила меня ответом, если не считать её классическое закатывание глаз от Тары. Что я и не считала.

– У меня был... парень, – я не смогла бы прозвучать ещё более убедительно, даже если бы попыталась.

– Ага, не хочу расстраивать тебя, но поцелуйчики с Нилом Багшом около дорожки в боулинге, когда вам было по двенадцать, не входят в категорию "есть парень".

Я ненавижу её. Она мертва и мне жаль, но я НЕНАВИЖУ её.

Мой телефон зазвонил, и я бросилась к нему. Десятая часть меня надеялась, что это он. Не он. Это Касс, что почти удивительно. Касс обычно не звонит. Строчит смс, пишет письма, переписывается в "Facebook" и "IMing", но никогда не звонит. Я перестала беспокоить её своими звонками, когда она их даже не поднимала.

– Так ты сделала это?

Прямо в цель. Типичная Касс.

– Я сделала что?

Посмотрим, смогу ли я заставить её произнести имя Тары.

– Поговорила с её братом.

Нет, очевидно, нет.