Диаметр Мегапеи составляет семь тысяч миль. В северном полушарии имеется два больших континента и еще три поменьше в южном. Больший из северных континентов напоминал высокий чайник с отломанной ручкой, который наклонили, чтобы налить чаю. Второй похож на лист плюща, от которого некая прожорливая гусеница отгрызла приличный кусок на северо-западе. Эти континенты разделены восемью сотнями миль и днище меньшего на пять градусов забирается в тропическую зону. Континент-чайник размерами приблизительно равен Европе. Три континента в южном полушарии выглядят как континенты, то есть неправильной формы осколки зелени и коричневого, окруженного кобальтом моря, и ничего больше они мне не напоминают. По всему шару планеты разбросано много довольно больших островов и множество маленьких. Полярные шапки невелики и тенденций к увеличению не проявляют. Температура приятная, потому что плоскость эклиптики и экватора весьма близки. У всех континентов красивые берега и мирного вида горы, и множество пространств для любого вида приятного пейзажа, какой вы только можете вообразить. Так все задумали пейанцы.

Тут нет больших городов, и город Мегапея на континенте Мегапея планеты Мегапея — совсем небольшой город; следовательно, Мегапея — это тот континент, который похож на надгрызенный лист. Город Мегапея расположен на берегу моря в средней точке выеденного куска. Между двумя ближайшими жилищами в черте города лежит расстояние не менее мили.

Я совершил два оборота на орбите, потому что хотел посмотреть вниз и полюбоваться искусной работой. И по-прежнему не мог найти ни единой детали, которую стоило бы изменить. Во всем, что касалось древнего искусства, они были учителями, и так предполагается во все будущие времена.

Память нахлынула потоком о тех счастливых давних днях, когда я еще не стал богатым и знаменитым, когда у меня еще не было врагов и завистников. Население всей планеты было меньше миллиона. Вероятно, я мог бы затеряться там, внизу, и провести на Мегапее остаток жизни. Но я знал, что не стану этого делать. Пока, во всяком случае. Но иногда приятно погрезить наяву.

На втором витке я вошел в атмосферу, и немного спустя вокруг запел ветер, и небо из индигового превратилось в фиолетовое, и потом в темно-лазурное. Несколько прядей облачков повисли в глубине между реальностью и небытием.

Местность, на которую я опустился, была практически двором дома Марлинга. Я замкнул корабль и, захватив небольшой саквояж, зашагал к башне. Идти нужно было примерно с милю.

Когда я брел по знакомой дороге в тени широколиственных деревьев, я тихонько засвистел один раз, и птица повторила ноту. Я чувствовал запах моря, хотя видеть его не мог. Все было таким же, как годы назад, в те дни, когда я поставил перед собой неразрешимую задачу и вышел на борьбу с богами, надеясь обрести забвение и найдя нечто совсем другое. Воспоминания, словно диапозитивы, загорались одно за другим, пока я, последовательно, встречал на пути громадный, заросший мохом валун, или необычное гигантское партоновое дерево, или крибла (существо, размером с небольшую лошадь, похожее на собаку бледно-лилового цвета, с длинными ресницами и короной розовых перьев на голове), который быстро убежал прочь, или желтый парус, когда показалось море. Затем я увидел причал Марлинга на берегу бухты, а позже и саму башню, суровую, высокую, вознесшуюся над плещущими волнами под солнечным небом, гладкую, как зуб, и древнюю, еще древнее меня.

Последние сто ярдов я почти бежал и, добежав, застучал по решетке, закрывавшей вход в виде арки, ведущий в небольшой внутренний двор.

Минуты через две показался некий молодой пейанец и остановился по ту сторону, рассматривая меня. Я заговорил с ним по-пейански.

— Меня зовут Фрэнсис Сандау. Я пришел увидеть Дра Марлинга.

Услышав это, пейанец открыл решетку. Но, по их обычаю, он заговорил лишь после того, как я вошел во двор.

— Добро пожаловать, Дра Сандау. Дра Марлинг примет вас после того, как колокол известит о приливе. Позвольте показать вам место, где вы отдохнете. Я принесу вам туда легкой еды и освежающих напитков.

Я поблагодарил его и последовал за ним по винтовой лестнице.

В комнате, куда он привел меня, я немного перекусил. До прилива оставалось больше часа, поэтому я закурил сигарету и стал наблюдать за океаном из широкого низкого окна, рядом с которым находилась ложе-кровать. Локти я упер в подоконник, который был серым и более прочным, чем интерметаллидный пластик.

Странный образ жизни, говорите? Раса, умеющая практически все, человек, такой, как Марлинг, — умеющий создавать миры? Возможно. Марлинг мог бы быть богаче меня и Бейкера, вместе взятых и помноженных на десять, если бы пожелал. Но он выбрал башню на крутом берегу у моря и лес за ней и решил жить здесь, пока не умрет, что потихоньку и делает. Я не стану выводить мораль и рассуждать о стремлении уединиться от контактов со сверхцивилизованными расами, заполонившими Галактику, или отвращении ко всякому обществу соплеменников. Всякое объяснение будет слишком простым. Он жил здесь, потому что хотел жить здесь, и дальше этого факта я заглянуть не могу. И все же мы с ним были родственными душами, я и Марлинг, несмотря на наши разные крепости. И он заметил это раньше, чем я, хотя каким образом он мог определить, что Сила действительно тлеет где-то внутри несчастного инопланетника, оказавшегося у ворот его башни много столетий тому назад, — этого я понять не могу.

Устав от скитаний, напуганный Временем, я отправился искать совета у расы, которую называли старейшей. Страх, охвативший меня в ту пору, я с трудом могу описать. Вряд ли вы понимаете, что это такое — видеть, как все умирает и все умирают. Но именно поэтому я отправился на Мегапею. Не должен ли я рассказать вам немного о себе? И ожидая удара колокола, я снова рассказал сам себе эту историю.

Я родился на планете Земля в середине XX века. Это был период истории, когда раса человека успешно отбросила в сторону многие табу и традиции, веселилась некоторое время, потом обнаружила, что никакой, собственно, разницы не получилось: человек был таким же мертвым, когда умирал, и по-прежнему перед ним старые проблемы жизни и смерти, как и раньше, осложненные тем фактом, что Мальтус оказался прав. Я покинул колледж в конце второго курса и пошел в армию. Вместе со мной записался и младший брат — он только что окончил школу. Таким вот образом я открыл Токийский залив. Затем я снова вернулся в колледж, чтобы стать инженером, но решил, что это ошибка, и захотел поступить на медицинский. Где-то на моем извилистом пути стремлений я попал под увлечение биологией, и в особенности экологией. Мне было двадцать шесть лет, и шел 1991 год. Отец мой умер, мать вышла замуж во второй раз. Я влюбился в девушку, сделал предложение, получил отказ и подал заявление на участие добровольцем в одной из первых попыток достичь другой звездной системы. Мне помогла разнообразная подготовка, и я был заморожен для столетнего путешествия. Мы достигли Бартона, начали создавать колонию. Не прошло и года, как меня поразила местная болезнь, от которой у нас не было средств, не говоря уже о ее названии. Тогда меня вторично заморозили в той же камере. Двадцать два года спустя я был выпущен на свет божий. К тому времени прибыло еще восемь транспортов с колонистами, и вокруг простирался новый мир. В тот же год прибыло еще четыре корабля с колонистами, из них осталось лишь два. Остальные должны были продолжить полет к еще более отдаленной системе, чтобы присоединиться к еще более новой колонии. Я раздобыл место на одном из кораблей флотилии, обменявшись с колонистом, который решил, что и первого этапа полета с него хватит. Это была единственная в моей жизни возможность, или мне так показалось, и поскольку я не мог вспомнить даже лица, не говоря об имени, той девушки, что побудила меня на первоначальный порыв, то желание мое было продиктовано, я уверен, единственно любопытством и тем фактом, что окружающая среда старой колонии уже была окультурена и укрощена, и я в этом укрощении не принимал участия. Прошло столетие с четвертью, прежде чем мы достигли цели назначения, и планета мне совсем не понравилась. Поэтому я попросился в экипаж дальнего рейса всего лишь через восемь месяцев, проведенных на планете, для перелета за двести двадцать семь лет на Бифрост, которому предстояло в случае нашей удачи стать самым дальним форпостом человека в космосе. Бифрост оказался мрачным и неприветливым миром, он меня напугал. Я стал подумывать о том, что мне не было предназначено стать колонистом. Я отправился в новый перелет, — и все, было уже поздно. Люди оказались неожиданно расселенными повсюду, были установлены контакты с разумными существами, межзвездные путешествия занимали недели и месяцы вместо столетий. Смешно? Я тоже так думал. Я подумал, что все это одна большая шутка. Потом мне сказали, что я являюсь, по всей видимости, старейшим из всех живущих людей и, без сомнения единственным представителем XX века. Люди рассказывали мне о Земле. Показывали фотографии. И я уже больше не смеялся, потому что Земля стала совсем другим миром. Внезапно я стал очень одиноким. Все, что я учил в школе, было теперь на уровне средних веков. Что же я сделал? Я решил поискать себе место в жизни. Я вернулся в школу, обнаружил, что в состоянии еще учиться. Но страх не покидал меня ни на минуту. Я чувствовал себя не в своей тарелке. И тогда я услышал об одной вещи, которая могла мне помочь, избавить меня от чувства, будто я — последний житель Атлантиды, бредущий по Бродвею, вещи, которая могла дать мне превосходство над странным миром, в котором я оказался. Я узнал о пейанцах — в те времена только что обнаруженной расе, для которых все чудеса Земли XXVII века, включая и способы лечения, прибавившие позже пару веков к моей средней продолжительности жизни, могут оказаться сущим каменным веком. И я прилетел на Мегапею — наполовину не в своем уме, подошел к первой попавшейся башне, постучал в ворота, пока кто-то не вышел, и попросил: