Красивый цех у Гребенщикова — мечта мартеновца. Большой, просторный, мощный. Печи ультрасовременные — шестисот- и девятисоттонные, оборудования много, причем первоклассного. И работать в таком цехе, и руководить им — одно удовольствие. Но человек — существо ненасытное, и наслаждаться тем, что у него есть, часто мешает стремление к тому, чего у него нет. Засиделся Гребенщиков в начальниках цеха и жаждет деятельности пошире, власти побольше.
Некоторое время он терпеливо ждал, когда Збандут возобновит разговор о повышении его в должности, но директор завода словно позабыл о своем первоначальном намерении. Позабыл, или люди предостерегли — только факт оставался фактом: Гребенщиков продолжал сидеть на своем прежнем месте.
А вот Бориса Рудаева Збандут неожиданно для всех сделал главным сталеплавильщиком. То, что у Рудаева были основания для выдвижения, отрицать не мог даже Гребенщиков, но его мучило сознание, что командное положение занял человек относительно молодой и куда менее опытный и знающий, чем он.
Надо было что-то предпринимать. Напомнить Збандуту? Не совсем удобно. И какая гарантия, что Збандут не осадит его? Скажет в лоб, он это умеет: «Дорогой мой, то был разговор предварительный. За последнее время кое-что изменилось, я произвел переоценку ценностей». Слопаешь и пойдешь прочь, как оплеванный. Когда-то его, Гребенщикова, поддерживал секретарь обкома по промышленности Даниленко, но сейчас к нему апеллировать не станешь — работает первым секретарем в другой области. Поехать в министерство? Но Збандут не из тех, кому может продиктовать свою волю даже министр. К тому же ни один человек наверху не станет навязывать такому крутонравому директору неугодного ему работника. Нет, никакой из прямых ходов не давал гарантии успеха, и Гребенщиков решил идти более медленным, но верным путем — настойчиво завоевывать себе авторитет. И на заводе, и повыше.
Программа действий была разработана во всех деталях, к ее реализации Гребенщиков приступил немедленно и целеустремленно. Прежде всего ему ставят в вину отсутствие связи с наукой. Есть такое, науку он не жалует, и надо от этого грешка избавиться. Как? Он пригласит на завод профессора Межовского и попробует восстановить отношения с ним, а заодно и с институтом. У ученых-металлургов нет возможности проверять свои теории на моделях агрегатов. Они вынуждены делать это в промышленном масштабе, и мало находится желающих предоставить печи или станы для экспериментов, притом порой рискованных. Над всеми довлеет план.
Якова Михайловича Гребенщиков встретил с обезоруживающей любезностью.
— Между нами, как я помню, вышло что-то вроде драки или ссоры, — сказал он приветливо и добавил, рассчитывая на прощение: — Чего только не бывает на производстве! Кстати, заводчане отличаются от прочего люда тем, что во имя пользы дела быстро забывают личные обиды.
Профессор, однако, сразу смекнул, почему Гребенщиков предлагает ему мировую, и не отказал себе в удовольствии продемонстрировать собеседнику, что видит его насквозь.
— Не было у нас, Андрей Леонидович, ни драки, ни ссоры, — спокойно произнес он. — Просто вас взбесило, что я вскрыл резервы печей, которые вы всячески утаивали, и, решив, что я представляю для вас определенную опасность, вы постарались отделаться от меня. А обиды чаще забывают те, кто их наносит, и забывают обычно, когда возникает в том необходимость. Что имеете предложить?
Гребенщиков не стал изворачиваться, понимая, что Межовского ни в чем переубедить не удастся, что всякие объяснения прозвучат недостоверно, и перешел прямо к делу.
— Надо возобновить исследования по продувке металла разбавленным кислородом разных концентраций. Разработайте план, составьте договор. Что касается меня, то я обещаю вам максимальное внимание и помощь. Думаю, что никаких претензий к цеху у вас не будет.
Мог ли Межовский отказаться? Возможность проводить опыты в условиях цеха, на самых крупных печах, без дальних поездок, без отрыва от кафедры была слишком заманчивой. Решение этой проблемы, по его глубокому убеждению, сулило огромные выгоды промышленности, не использовать такую возможность было бы глупо. И хотя рана, нанесенная самолюбию, не зажила, согласие он все же дал. Не слишком торопливо, не чересчур охотно, пожалуй, даже с некоторой вынужденностью.
Случай с Межовским убедил Гребенщикова в том, что испорченные отношения восстанавливаются подчас с трудом даже при взаимной заинтересованности и что, налаживая их, ему предстоит затратить немало усилий.
«Восстановление связи с наукой» — так была записана операция, в которой соединялись интересы завода и института, и совершена она была весьма своевременно. Когда Збандут, издалека и осторожно, рассчитывая на сопротивление, заговорил с Гребенщиковым о возобновлении договора с институтом, тот ответил как будто заранее приготовленной фразой:
— Представь себе, я предвосхитил твое желание. С Межовским все улажено, договор составляется.
— А ты, оказывается, воспитуем, — одобрительно заметил Збандут. — Если еще установишь контакты с людьми в цехе, расположишь их к себе, я буду совсем удовлетворен. Надоели мне бесконечные жалобы. Одного обозвал, на другого накричал.
— Завтра.
— Что завтра?
— С завтрашнего дня жалоб не будет. — Гребенщиков говорил лаконично, это означало, что он не был настроен к пространному разговору.
— Так вот сразу и переделаешь себя?
— Переделаю структуру управления. Если хочешь, даже продумал как.
— Расскажи.
— Увидишь сам.
На другой день Гребенщиков собрал технический совет цеха, тот самый орган, который до сих пор игнорировал, и заявил, что намерен обсудить вопрос, подсказанный самой жизнью: не пора ли ему, начальнику цеха, перестать вмешиваться в оперативную работу? И сменные рапорта незачем ему принимать. И тем, и другим могут заниматься начальники смен, он будет спрашивать только с них, а не с каждого рабочего в отдельности, как это делал до сих пор.
— Ваше мнение? — спросил Гребенщиков, заканчивая свою короткую тираду.
Люди растерянно переглядывались, не зная, кому начать, как начать, опасаясь ловушки.
— Жду, что скажете вы, Серафим Гаврилович, — обратился Гребенщиков к старшему Рудаеву. — Во-первых, вы наш ветеран, во-вторых, достаточно решительны по части собственных суждений.
— Я уверен, что среди нас не найдется человека, который стал бы возражать против такого предложения, — незамедлительно отозвался Серафим Гаврилович. — Давно пора.
— Если давно, то почему никто из вас об этом до сих пор не заикнулся? — Рубленое лицо Гребенщикова с волевым подбородком и с широко расставленными серо-стальными глазами великолепно отобразило досаду. — Так-де и так, считаем, что пришла пора повысить роль сменного руководства, ну, и так далее и тому подобное. Почему?
Гребенщиков явно рисковал. По умному, хитрому исподлобному взгляду Серафима Гавриловича нетрудно было догадаться, какой ответ от него можно было получить: «Пробовали, да обжигались и закаялись». Но у сталевара хватило выдержки не нарушить налаживающихся отношений.
— А теперь без традиционной повестки дня, запросто поговорим о наших делах — у кого что есть, — предложил Гребенщиков.
И начался разговор. Сначала осторожный, вялый, но именно разговор, а не совещание. О перебоях со льдом для газированной воды — холодной и полстакана хватает, чтобы утолить жажду, а теплую пьешь, пьешь, пока живот не раздует; о столовой — надо своего рабочего парня заведующим поставить, такому виднее, чем народ кормить. Постепенно дошли и до главного вопроса — о более гибкой системе планирования, которая позволила бы учитывать достижения каждого сталевара не только в выполнении плана, но и в экономии материалов. И удивительное дело: Гребенщиков охотно согласился с предложениями рабочих и даже свои внес. Конкретные, дельные, они были встречены весьма одобрительно.
Больше на рапортах Гребенщикова не видели. Кончились издевательские выпады, присвоение оскорбительных кличек, несправедливые взыскания.
И на рабочей площадке, как ни трудно было отказаться от привычной манеры обращения с людьми, Гребенщиков повел себя совершенно иначе. Раньше он вязался к каждому человеку, на участке которого замечал неполадки. Задержали плавку — сталевару нагоняй, неисправен инструмент — обер-мастеру. Он умел видеть многое из того, что рядовые инженеры, замотанные оперативной работой, не замечали. Во время смены, особенно незаладившейся, разве заглянешь во все укромные уголки, чтобы проверить чистоту, разве обойдешь все контрольно-измерительные приборы? И Гребенщиков не во все вникал, не все проверял. Он делал это выборочно. Сегодня — одно, завтра — другое, а потом за все сразу устраивал разнос. И не кому-нибудь. Только начальникам смен.
Всякий раз после крепкой нахлобучки начальники смен выходили из его кабинета буквально взмокшие и в запале щедро передавали полученный импульс своим подчиненным. Эффект воздействия при этом был не очень высок, как при всякой передаче, когда нет непосредственного контакта, но отношение к Гребенщикову в коллективе улучшилось. Раньше все в цехе были хорошие, он один плохой, ибо он один требовал, прижимал, наказывал. Теперь же это делали начальники смен, и недовольство изливалось на них. И произошло то, что казалось Збандуту невероятным: поток жалоб сразу изменил свое направление. Жаловались не на Гребенщикова, а Гребенщикову — на начальников смен.
Но поскольку начальники смен и без того были в невыгодном положении — работа бешеная, прав мало, зарплата тоже не ахти какая, — Гребенщиков в качестве компенсации за моральный ущерб поднял им зарплату до максимума. Такое благое деяние было встречено восторженно и сразу повысило трудовой тонус. А когда зарплата выросла по всему цеху — работал он удивительно ритмично, без срывов, перевыполняя план, — расположение к Гребенщикову возросло еще больше.