— Что это? — спросил он, нюхая крошку, разминая ее в пальцах.

— Козелец. Лепешки пекем. Слыхал?

— Нет. До войны ведь их не пекли.

Женщина вдруг сказала с болью, ожесточенно:

— Слышишь, забирай-ка ты эти банки! Семья у тебя.

— Кусать, — сказала Фрося уже не на печи, а на полу, совсем рядом.

Коротко рассмеявшись, Федор поймал девчонку в какой-то длинной, до полу, рубахе. Фроська не то засмеялась, не то захлипала, дернулась гибким, худеньким тельцем, пропищав:

— Не тлогай, укусу.

— Бессовестная! — прикрикнула мать и, погасив на губах улыбку, пояснила: — Она у меня бойкая.

За спиной Фроси стоял тонкий, как гвоздик, мальчик лет девяти в длинной и широкой, явно мужской рубахе, скуластый, с голубовато-молочными печальными глазами.

— За стол — марш! — скомандовал Федор.

Фрося согнулась, кошкой юркнула между ног, мелькнув голой попкой, влезла с ногами на скамью и не села, а легла тощим животом на стол. Мальчик все стоял, перетаптываясь, посматривая на чужого печально, исподлобья, недоверчиво.

— Зовут как? — спросил его Федор, открывая тушенку.

— Семеном, — сказал строго мальчик, глядя на мать.

Та бочком, боязливо, страдательно выгнув брови, подсела к столу, оправила на груди складки ситцевой, крапленной мелким цветом кофты.

— А я дядя Федя, — сказал Федор, дотронувшись ладонью до шероховатой руки женщины.

— А мамка Валвала, — сказала Фрося, незаметно отломив от хлебного кирпича корочку.

— Смышленая! — похвалил Федор.

— Ремня зарабатывает, — сказала без сердца Варвара.

Когда в руках Федора появилась бутылка, женщина несмело и тоскливо, снизу вверх, заглянула ему в лицо, произнесла:

— Ей-богу, ни к чему.

Но он уже налил в стакан.

Дети набросились на еду. Фрося черпала ложкой тушенку. Сеня, преодолев робость, тоже ел, шмыгая носом от удовольствия. У него бисеринками проступил пот между белесых бровей. Выпив, взрослые потянулись ложками к банке, но оказалось, что тушенки уже нет: усердно посапывая, Фрося добирала остатки.

— Поправим беду, — сказал Федор, быстро достал новую банку, вскрыл, подвинул к женщине: — Ешь.

— Идите спать, — строго приказала Варвара, видя, что у детишек уже сонно щурятся глаза и сидят они разморенные, вялые.

Фрося сползла на животе со скамьи, скакнула по одной половице к печке, нащупала там серыми, в цыпках ногами заступок и гибкой птицей махнула за трубу.

— Семка, айда, — позвала оттуда.

Сеня вразвалочку, степенно прошагал по хате, так же, как и Фрося, всунул в заступок ноги, ухватился руками за красный вытертый кирпич, подтянулся и юркнул в темную теплынь.

Варвара покачала головой:

— Смотри, и спасибо не сказали, озорники.

— Ничего. Дети — мировой народ, — похвалил их Федор. — Ты давай налегай сама. Ешь, — и он еще ближе придвинул тушенку, налил по второй, неожиданно положил ей на плечо большую, тяжелую, в бороздках вен руку. Не сбросив ее, она покорно улыбнулась, протянула к нему стакан:

— С возвращением тебя!

— С победой! — сказал Федор, наморщил лоб, хотел еще сказать что-либо умное, какое говорил в таких случаях политрук, и, не найдя слов, опрокинул стакан в рот.

Варвара только пригубила свой. Он спросил:

— Ты чего?

— Отвыкла, боюсь.

— Боюсь, боюсь… Пей!

— Нет, Федя, запьянею. А рано в поле идти.

— Ну, тогда шуруй тушенку.

— Зря ведь: домой-то как явишься?

— Был бы дом… — Федор свернул цигарку — кривую загогулину, выдохнул из себя едкий дым.

Варвара закашлялась. Федор неумело длинными руками стал разгонять дым.

Разговорились. Говорил Федор, а женщина слушала. Мать и отца немцы спалили в хате, а о том, что в деревне осталась Люба, невеста, он умолчал. Да и к чему говорить об этом, если за спиной была целая война? Ждет ли…

Замигал, зачадил фитиль в гильзе, затем потух, и стало очень глухо и темно, хоть глаз выколи.

— Керосин, видно, кончился, — Варвара суетливо шарила где-то руками.

— Погоди, я посвечу тебе фонариком, — сказал Федор. — И залью водку. Водка здорово горит. Только дай горсть соли.

Варвара вытащила сбоку гильзы пробку, из спичечной коробки потрусила немножко соли. Федор воткнул в дырку горло бутылки, слил остатки водки, сказал:

— Царский огонь.

— Пожалеешь, Федя.

— Зажигай.

Зеленый, похожий на голодный волчий глаз огонек закачался в темноте, раздвинув ее. Федор засмеялся.

— Неплохо! Муж там? — кивнул головой за окно, где чернела ночь.

— Да. Два месяца назад получила повестку.

— Он у тебя на каком же фронте был?

— А лихо их знает. Все фронты прошел. А на самом конце пропал.

— Война… — раздумчиво сказал Федор. — А деревня?

— Пожечена.

— Откуда приехала? С юга?

— Нет, мы с Иваном в Ярцеве жили. Оккупацию пришлось здесь.

Помолчали. В углу, за печкой, скреблась мышь, и лишь эти тихие шорохи нарушали тишину сонной низкой избы. В оконной раме торчало тряпье: было всего два или три стеклышка.

— А ты издалека? — спросила Варвара, прямо и долго посмотрев ему в лицо.

— Близко. Отсюда по большаку — километров восемнадцать. Из Зуевки. Не знаешь?

— Не знаю.

— Понятно. Мы другого района.

— Давай спать. А то ночь кончается. Ложись сюда, — она показала на грубо сколоченную деревянную кровать с тощей постелью. Добавила, опустив запунцовевшее лицо: — Хоть сенник, а мягко.

— Да… — сказал Федор, прикованно глядя на ее босые тугие ноги. — А ты?

— На печку полезу.

— На полу лягу, — Федор распустил скрученную в скат шинель, постелил рядом с кроватью, на одну полу лег, а другой накрылся, предварительно подложив под голову вещмешок. Постояв немного, Варвара подула на огонь, поеживаясь, сбросила платье, влезла под одеяло. Минут двадцать лежали, как в секрете на передовой, сторожа шорохи и дыхание друг друга.

В окно просочился, заголубил тьму рассвет. Федор перевернулся с боку на бок. Варвара перестала дышать, сдавив ладонями груди. И увидела, как неловко, согнувшись и вытянув растопыренные руки, Федор поднимается со своей шинели. Сердце у Варвары заколотилось в самом горле, а под мышками и на животе проступила испарина. Жаркое, обрывистое дыхание Федора коснулось ее лица.

— Не-ет, — простонала она и села, натянув к подбородку одеяло.

— Ду-ура-а. До ветру я. Дверь где? — гмыкнул добродушно Федор.

— Правей чуток.

Он продолжал стоять. Потом пошел, натыкаясь на ухваты, размахивая руками. Вернувшись, тихо спросил:

— Спишь, а?

Не ответила. Постоял, лег, что-то проговорил и задышал ровно и сильно. Женщина, чуть приподняв от подушки голову, смотрела на него. Затем тоже задышала ровно, глубоко и сильно. Под окнами сторожко, медлительно кралось туманное утро.

…Проснулся он от шорохов и тихих, будто летящих, шагов. Возле стола стоял Сеня в длинной солдатской рубахе и латаных отцовских штанах. На ногах у мальчика, как и у Фроси, тоже чернели цыпки. Страшная худоба Сени больно уколола Федора.

Из-за стола виднелась худенькая, испачканная сажей, веселая мордашка Фроси.

— Иди кусать тоснотики, — позвала девочка.

Тошнотики — оладьи из гнилой летошней картошки пополам с травой — серой грудой лежали на столе. Федор разломил Одну такую лепешку, понюхал: пах тошнотик сырым жмыхом, болотом.

Пили кипяток из чашек и железных кружек, прикусывая черствым солдатским хлебом. А тошнотики так и лежали нетронутые. Напившись, Сеня и Фрося удрали на улицу. Федор тоже вышел из избы. Было ветрено, сыро. С сучьев липы срывались холодные капли. В поле, за оврагом, то угасала, то снова поднималась песня про фронтовую землянку. Поодаль одиноко и старчески-горбато поджидал кого-то колодезный журавль.

А вправо и влево громоздились бугры землянок. Между ними змеилась густо поросшая лебедой, еще не потерявшая своей правильной формы траншея. Три уцелевшие избы возле сосенника зияли темными дырами полураскрытых крыш. И эта, Варварина, хата тоже была раскрыта: сквозь серые пласты соломы выглядывали обнаженные стропила. Сеня стоял около Федора и настороженно, терпеливо следил за его лицом.