– Ты молишься Аллаху? – спросил имам. Если б дело происходило не в Будайене, задавать этот вопрос надобности не возникло бы.

– Да, – сказала Джехана. И не солгала. Она несколько раз в жизни молилась. И скоро помолится снова, если повезет выбраться отсюда.

– А знаешь ли ты, что Аллах воспрещает отнимать жизнь у человека, которого Он сотворил?

– Да, о мудрейший.

– Знаешь ли ты, далее, что Аллах установил кару для нарушителей Его закона, возбраняющего отнимать жизнь у человека?

– Да, о мудрейший, я знаю.

– Тогда, дочь моя, расскажи, что побудило тебя отнять жизнь у этого несчастного мальчика.

Джехана разжала пальцы – окровавленный кинжал упал на брусчатку. Глухо стукнувшись о нее, он отлетел к ноге трупа.

– Я убила его, потому что он мог причинить мне зло, – сказала она.

– Он угрожал тебе? – спросил кади.

– Нет, почтеннейший.

– Но...

– Откуда же ты знаешь, что он причинил бы тебе зло? – перебил его имам.

Джехана пожала плечами.

Я это видела много раз. Он повалил бы меня оземь. Он бы меня обесчестил. У меня были видения.

Джехану и троицу мужчин все еще окружала толпа. В этот момент по ней пробежал шепоток.

Имам насупился. Полицейский терпеливо ждал. Лицо кади вы­ражало растерянность.

– Так он не причинил тебе зла этим утром? – уточнил имам.

– Нет.

– И, как ты уже сказала, он еще не причинил тебе зла до этого?

– Нет. Я его не знала. Я с ним даже никогда не разговаривала.

– И все же, – с явственным огорчением заметил кади, – ты убила его. Из-за того, что тебе привиделось во сне?

– Это был не сон, о почтеннейший, это было скорее видение.

– Сон, – пробормотал имам. – Что ж. Пророк, да благословит его Аллах и приветствует, не указывал прощать убийство, совершенное из-за навеянного сном умопомрачения.

В толпе крикнула женщина:

– Ей всего двенадцать!

Имам развернулся и протолкался между собравшихся.

– Сержант[3], – сказал кади, – эта девочка ныне вверена вашему попечению. Шариат указывает, как поступить.

Полицейский кивнул и выступил вперед. Схватив девочку за руку, он сковал ей запястья и потащил за собой. Толпа феллаинов[4]расступилась, дав им пройти.

Сержант приволок Джехану в маленькую промозглую камеру, где ей пришлось ожидать решения суда. Рассмотреть ее дело собрались религиозные авторитеты. Судить ее должны были по шариату, то есть – по законам, определенным древним священным Кораном, хотя и несколько видоизмененным по требованиям современности.

Камера была вонючая и тесная, но Джехана в ней чувствовала себя не так уж плохо. Она выросла в Будайене и привыкла к таким условиям.

Какую бы судьбу ни назначил ей Аллах, осталось только дождаться ее.

Ожидание длилось недолго. Ее привели на короткое заседание суда и задали некоторые вопросы. Большая часть ответов уже была дана ею имаму. Она повторила ответы, нисколько не колеблясь. Судьи выглядели печальными, но решительными. В заключение девочку спросили, не желает ли она изменить свои показания. Она отказалась. Старший судья поднялся с места.

– Девица, – начал он с напускным отвращением. – Пророк, да благословит его Аллах и приветствует, сказал: Если же кто-либо убьет верующего преднамеренно, то возмездием ему будет ад[5]. И далее, Пророк сказал: кто убил душу не за душу или не за порчу на земле, тот как будто бы убил людей всех[6]. Итак, если бы ты убила сего юношу за то, что он пытался тебя обесчестить, ты была бы оправдана. Однако ты отрицаешь таковые притязания сего юноши. Ты оправдываешь свое деяние снами и видениями. Таковое оправдание не может быть принято судом. Ты виновна и понесешь кару по законам шариата. Приговор будет исполнен завтра утром, перед рассветом.

Выражение лица Джеханы не изменилось, и она не произнесла ни слова. Она уже видела эту сцену – много раз, во множестве видений. Иногда (как сейчас) ее приговаривали, иногда же отпускали на свободу.

Вечером ей принесли поесть. Трапеза, по ее нищенским меркам, была роскошная. Она все съела и хорошо спала той ночью. Когда гражданские и религиозные судебные исполнители явились за ней поутру, она уже проснулась и привела себя в порядок. Имам начал какую–то речь. Джехана его не слушала. Оставшиеся ей действия и движения носили механический, расписанный характер. Она никак не могла на них повлиять и, по правде говоря, не особо ими интересовалась. Ее куда-то повели. Она повиновалась. Ей задали какие-то вопросы. Она ответила первое, что на язык взбрело, когда поняла, что ответить необходимо. Потом ее завели на платформу, воздвигнутую перед большой мечетью Шимаали.

– Ты раскаиваешься в содеянном, дитя мое? — ласково спросил имам, кладя руку ей на плечо.

Джехана поняла, что сейчас надо будет встать на колени и положить голову на камень. Она поежилась.

– Нет, – ответила она.

– Ты все еще испытываешь гнев, дитя мое?

– Нет.

– Тогда пусть дарует Аллах в великой милости Своей тебе прощение, дитя мое.

Имам отошел в сторонку. Джехана не видела палача, но, когда площадь озарили первые лучи рассвета, оттуда, где стояли невольные зрители, долетел дружный вздох – это палач занес топор.

И опустил его.

***

Джехану передернуло. Ей всегда было не по себе, когда она видела свою смерть. И ведь час был не такой поздний. Пятый – последний – призыв к молитве звучал не так давно, а сейчас еще ночь... Праздник возобновился даже с большим шумом, чем прежде. Она понимала, что запланированный ею поступок может привести на плаху. Это ее не останавливало. Она крепче сжала нож, взмолилась, чтобы время побежало быстрей, и задумалась о другом.

***

В конце мая 1925 года они поселились в гостинице на крошечном хельголандском островке в пятидесяти с небольшим милях от немецкого побережья. Джехане обстановка ее номера понравилась, но хозяйка гостиницы, спохватившись, послала мужа отнести багаж Гейзенберга и Джеханы в номер люкс, он же самый дорогой. Аллергию Гейзенберга как рукой сняло, чему он очень обрадовался. Он все еще питал надежды как-то распутать клубок противоречащих друг другу теорий и выкладок, который прикатился за ними сюда из Геттингена.

Хозяйка гостиницы ежеутренне смеряла Джехану суровым взглядом, но хранила молчание. Сам же герр доктор был слишком занят своими исследованиями, чтобы заботиться о тривиальных вопросах морали, репутации и приличествующего молодому человеку поведения.

Как скажется на его репутации побег на Хельголанд, Джехану не заботило тоже. Если кто-то вокруг удивленно поднимал брови, Гейзенберг делал вид, что ничего не замечает. Он вообще, казалось, ничего не замечал, кроме источников опасной пыльцы и острых камней, когда те на прогулках врезались ему в подошвы.

Джехана тем временем размышляла над реакцией старой хозяйки. Она прожила на свете двадцать шесть лет. Жизнь у нее, впрочем, выдалась не из легких, и чья-то недовольно поднятая бровь занимала в ее личном списке проблем одно из последних мест. Она слишком часто видела голодающих и больных, обездоленных и нищих, несчастных, убитых во имя Аллаха, в частности – обезглавленных своевольным решением шариатского судьи.

Все эти годы Джехана возила с собой с места на место отцовский окровавленный кинжал, спрятав его глубоко в стопке шерстяных свитеров. С годами кинжал не стал менее смертоносен.

На острове Гейзенбергу полегчало, а из окон номера открывался великолепный вид на море. Настроение у физика тоже поднялось. Однажды утром, прогуливаясь с ним по берегу, Джехана процитировала священный Коран:

–

Это сура «Землетрясение», – сказала она. –