Тут Джехана разрыдалась, поскольку понимала, что, как бы ни старалась она творить добро, содеянного ею зла тому не перевесить. Гейзенберг оставался равнодушен: он смотрел на серые, неспешно бившие в берег океанские волны. Священные стихи не произвели на него особого впечатления, но немного погодя он отозвался, и Джехана поняла, что какие-те ее слова все же зацепили его:

– ... и кто сделал на вес пылинки добра, увидит его, – повторил он, подчеркивая каждое слово. Уголки его рта растянула медленная, осторожная улыбка.

Джехана обвила его рукой за плечи – он, кажется, продрог? Она отвела Гейзенберга назад в гостиницу. Действительно, холодало, в воздухе повисла туманная морось. Они сидели в номере и слушали крики носившихся над самой водой и пляжами птиц-рыболовов. Джехана снова задумалась о процитированных словах. Сура толковала о конце света. А Гейзенберг думал только о начале – и о надежно сокрытых в нем тайнах.

Ежедневные прогулки по острову доставляли им удовольствие. Джехана стала носить с собой Коран – гораздо чаще, чем прежде, и часто читала Вернеру отдельные аяты. Они сильно разнились с библейскими стихами, на которых его воспитывали в детстве. Гейзенберг терпеливо выслушивал их, но никогда не комментировал. Впрочем, в сознании его после этого зарождались странные картины.

Джехана уверилась наконец, что он выздоровел: Вернер снова полностью отдался распутыванию безнадежно затянутых узлов квантовой физики. Это было его призвание – и одновременно средство отдыха. Он рассказывал Джехане, что лучшие ученые мира отчаянно пытаются свести воедино экспериментальные данные, составить теорию, математическую модель, которая бы объясняла их все. Но, какой бы способ ни испытывался, полного согласия с экспериментом достигнуть не удавалось. Он был уверен, что у него это наконец получилось. Он сам не понимал, как, но был уверен, что это так. Впрочем, по-настоящему углубиться в проблему он еще не смел.

Джехану это, в свою очередь, не слишком впечатлило.

– Разве ты не видел тех, которые заявляют, что они уверовали в ниспосланное тебе и в ниспосланное до тебя, но хотят обращаться на суд к ложным божествам, хотя им приказано не веровать в них? Дьявол желает ввести их в глубокое заблуждение[7].

Гейзенберг расхохотался.

– Здесь твой Аллах не о Геттингене говорит, не-е-е-ет, – сказал он, отсмеявшись. – Он имеет в виду Бора и Эйнштейна в Берлине.

Джехана нахмурилась, задетая его пренебрежением. Это была насмешка неверного – кафира – над истинной верой. Как глубоко укоренилось в ней самой чувство сопричастности старой религии, а ведь та, вообще говоря, никогда не имела над Джеханой особой силы! Ей подумалось: а что, если сейчас, спустя все эти годы, снова пройтись по узким, заполненным беднотой улочкам Будайена, протолкаться меж лязгающих повозок, стен и лотков? Каково бы ей стало?

– Не смей так говорить, – только и сказала она.

– А? – вскинулся Гейзенберг.

Он уже успел забыть, что ей говорил.

– Ладно, - сказала Джехана. – Глянь туда. Что ты видишь?

– Океан, – ответил Гейзенберг. – Волны.

– Аллах сотворил эти волны. Что ты об этом творении знаешь?

– Гм. Я могу измерить их амплитуду, определить частоту...

– Измерить! – фыркнула Джехана. Долгие годы научной работы внезапно отступили перед напором оскорбления, нанесенного унаследованной от предков вере, как бы мнимо это оскорбление (и сама вера) ни было. – А вон туда глянь! – потребовала она. – Вот – пригоршня песка. Аллах сотворил песок. Что ты о нем знаешь?

Гейзенберг не понимал, куда Джехана клонит.

– Располагая соответствующим оборудованием, – начал он осто­рожно, слегка опасаясь снова ее обидеть, – и подобрав настройки, я мог бы отделить одну-единственную песчинку и сказать...

Он замолчал. Потом медленно, осторожно, как старик, поднялся на ноги.

– Посмотрел на море, опустил взгляд на побережье, снова скользнул глазами по воде.

– Волны... – пробормотал он. – Волны и частицы –

одно и то же!

Никакой разницы. Значимо только то, что мы можем измерить. Боровские орбиты не поддаются измерению, потому что их в дей­ствительности не существует! Наблюдаемые спектральные линии обусловлены переходами из одного состояния в другое. Пары состояний! Это потребует совершенно нового математического формализма. Придется составить таблицы с перечислением всех допустимых...

– Вернер.

Джехана понимала, что теперь он для нее потерян.

– Расчеты отнимут много дней, если не недель – одни только расчеты!

– Вернер, послушай меня, пожалуйста. Этот остров так мал, что ты можешь отсюда добросить камушек до другого берега. Я не собираюсь сидеть на пляже и мерзнуть, дожидаясь, пока ты соблаговолишь отвлечься от своего изумительного открытия, в чем бы оно ни состояло. Ты меня слышишь? ДО СВИДАНИЯ!

– А? – Гейзенберг моргнул и вернулся в ускользавшую от него реальность. – Джехана, что ты сказала?

Она не смотрела на него. Она опустилась на корточки и просеяла пригоршню песка между пальцев другой руки.

Ей внезапно вспомнилось, что, если у верующего нет воды для омовения при намазе, допустимо омыть лицо и руки чистым песком.

Она расплакалась.

Если Гейзенберг что-то и сказал ей, она не услышала, что именно.

***

В переулке миновала еще пара часов. Стало холоднее. Джехана плотнее запахнулась в бурку и сделала несколько шагов туда-сюда.

Эта ночь являлась ей в видениях уже четыре года. Просверками всех возможных исходов. Иногда в конце переулка вскоре после восхода солнца ее встречал юноша. Иногда юноши там не оказывалось. Иногда она убивала его. Иногда – нет.

Какие именно поступки приведут ее на казнь или же даруют свободу, вопрос отдельный.

Впервые столкнувшись с таким видением, она не поняла, что происходит, что именно она видит. Запомнила только страх, боль, ужас.

Юноша свалил ее наземь, содрал одежду и грубо изнасиловал.

Видение оборвалось. Джехана никому не рассказала о нем: в семье ее приняли бы за полоумную.

Тремя месяцами позже видение повторилось. В некоторых деталях оно отличалось от предыдущего. Она, как и прежде, шла по переулку. На сей раз она улыбнулась юноше и приветливо помахала ему рукой. Он улыбнулся в ответ и пошел за ней вглубь переулка. Когда он положил руку ей на плечо, она выхватила отцовский кинжал и воткнула ему в живот.

Видение снова оборвалось. Она испугалась даже сильнее, чем в тот раз, с изнасилованием.

Время бежало, видения принимали иные формы. Она уверилась, что наблюдает не свое будущее, не какое-то определенное будущее, но множество их, равновероятно предстоящих.

Не все видения были истинны. В некоторых она видела себя старухой, живущей здесь, в этом городе, в грязном бедняцком квартале Будайен. В других – странствовала по странным местам, явно за пределами исламского мира, и говорила на языках, явно отличавшихся от арабского. Она не знала, о чем ей пытаются в этих противоречивых видениях рассказать или предупредить. Джехана молилась, чтобы ей даровали знание, какие из версий ее будущей жизни осуществятся.

Вскоре, словно в награду за крепость ее веры, видения стали не так жестоки. Она заглядывала в будущее на краткое время, находила потерянные вещи, предупреждала о падении или взлете цен на овощи и фрукты, отговаривала от неудачных путешествий. Соседи сперва изумлялись, потом стали сторониться девочки.

Мать Джеханы посоветовала ей ни с кем не говорить об этих видениях, чтобы девочку не заперли в каком-нибудь жутком учреждении. Отцу Джехана вообще ни разу ничего не рассказала о видениях, по той простой причине, что она ему никогда ни о чем не рас­сказывала. В ее семье, как во всех будайенских семьях – и в семьях этого города, – отец не слишком интересовался жизнью дочерей. Сыновьями он гордился – а у него было трое статных красавцев, которые, как полагал отец, вскоре прославят и обогатят семью Ашуфи. Джехана знала, что он ошибается. Она уже видела, что с ними станет. Двоих убьют в войнах с евреями, третий, трус и слабак, позорно сбежит в Соединенные Штаты.