По какому праву они лезут в мою жизнь, в святая святых моей жизни? Что надо Элишке? Почему она не оставит меня в покое? Почему нерешительно стоит в дверях, чего еще ждет, чего хочет от меня? Отчего не идет ко всем чертям?

— Идите вы ко всем чертям!

Двери хлопнули, я остался один. И я хорош! Что это мне в голову пришло! Разве Элишка виновата? Позвать бы ее, попросить прощения… Нет, звать ее не надо, она теперь не придет. Но как только представится случай, я помирюсь с ней.

Я успокоился, злость прошла, жалость тоже; я лежал — времени было сколько угодно. Я смотрел вверх, на белый потолок. И вдруг мне показалось, что по потолку проходят какие-то тени. Тени эти стали походить на людей, вещи, хорошо знакомые места… Тени следовали друг за другом, одни сменяли другие, замелькали лица. Вот лицо Марты, лицо Марты, которую я любил, вот она такая, какой я увидел ее впервые там, на горе, у Рашки…

Тогда я еще был необстрелянным — только неделю провел в партизанском отряде. Мы вернулись с операции, которая казалась мне ненужной — что толку перерезать провода, разрубать проволоку, валить столбы и разбивать фарфоровые изоляторы? Было нас человек тридцать, мы все еще порядком робели, и вообще все у нас только начиналось. Что касается меня — я очень мало знал еще о партизанской войне, не все понимал и в организации отряда. Да и стрелять не умел еще — когда начиналась стрельба, я всегда боялся… Собственно, «всегда» — это слишком сильно сказано. Я участвовал только в двух операциях — однажды мы неожиданно напали в чаще леса на отряд венгров, шум стоял адский, я спрятался за ель и не решался пошевельнуться, так как был уверен, что сделай я движение, как пули немедленно достанут меня. Тут и нашел меня рябой Гришка. Он стал ругать меня и приказал бежать вперед… Когда я выбежал на дорогу, все венгры — было их не меньше двухсот человек — стояли, подняв руки вверх, а наши ребята быстро разоружали их. Оказалось, что венгры не дали ни одного выстрела, — только позднее узнал я, что между венграми и партизанами существует некое «джентльменское соглашение»: венгры никогда не защищались, а партизаны стреляли в воздух. Мне было очень стыдно, я боялся, что Гришка станет рассказывать всем, какое я ничтожество, но он поступил совсем по-другому. Подошел ко мне, когда все кончилось, и по-дружески объяснил, что почти со всеми это случается, что это боевое крещение и потом я привыкну.

Это было в субботу. Вечером мы вернулись, уничтожив некоторое количество столбов электропередачи. Мы закоченели, устали; я засыпал на ходу и, наконец, устроился на полу у Зихи, но в этот момент явился дежурный.

— Есть здесь Володя?

Другого Володи, кроме меня, в отряде не было, собственно, и я не был Володей, но Николай как-то назвал меня так, и имя прижилось.

— Что такое?

— Тебя зовет Николай.

Мне не очень хотелось двигаться, но приказ есть приказ. Что бы это могло быть?

Николай склонился над какими-то бумагами, а рядом с ним сидела незнакомая женщина. Она была неправдоподобно хороша: красноватые волосы, сверкающая белизной кожа, какая бывает только у рыжих женщин. На ней был лыжный костюм: брюки, свитер, ботинки, все первоклассное… Что ей здесь надо? Что-то подсказывало мне, что позвали меня из-за нее.

— Ты отправишься в Лидеч, Володя.

По-видимому, у меня был не слишком-то радостный вид. После того как целый день мы ходили по холоду, по метели, идти сейчас, ночью, в Лидеч, тридцать километров лесом…

— Собирайся, отнесешь письмо Ондраку — знаешь, где искать его?

Я кивнул. Знаю.

— Мне нечего собираться, я готов.

— Ондрак распишется, что получил письмо. Попадаться немцам не имеешь права. Ну как, идешь?

Усталость как рукой сняло. Получить такое задание — не каждый день случается. А я в отряде недавно. Ясно, что дело нешуточное. Оказалось оно гораздо важнее, чем я думал.

— Скажешь, что письмо еще до рассвета должно быть переправлено через границу. Оружие сдашь, возьмешь пистолет и гранаты.

Тут вмешалась женщина:

— Попадетесь — письмо уничтожьте, даже если придется пустить в ход гранаты. К немцам оно попасть не должно ни за что на свете.

— Нет, Марта, уничтожать письмо нельзя. Володя будет осторожен, он не попадется. Письмо нельзя ни потерять, ни уничтожить, ни выдать немцам. Утром оно должно быть уже за горами… Понял?

Я понял. Любой ценой.

— А не лучше ли послать еще кого-нибудь в помощь? — спросила женщина.

— Нет. Володя справится, в таком случае один человек может сделать больше, чем двое.

Откуда ему известно, что я справлюсь? Ведь он же совсем не знает меня.

— Ну, я пойду… — вздохнула незнакомка.

— До свидания, Марта, — сказал Николай.

Он задумчиво смотрел на дверь, за которой она скрылась.

Мне хотелось спросить, кто она, но расспросы в отряде были запрещены. Откуда она взялась? Куда ушла одна, ночью? Она ни на кого из нас не похожа, и мир ее, как видно, ничего общего с нашим миром не имеет.

— Думаешь, кто она? — спросил Николай. — Не думай об этом. Одно только могу тебе сказать — эта женщина стоит больше, чем весь наш отряд.

Само ее появление обеспокоило меня. Всю дорогу я о ней думал. Кто она? Откуда? Чем занимается? Шпионажем? Ерунда, времена шпионок, подобных Мата Хари[2], прошли. Ни одна разведка теперь не вербует таких красивых женщин. И неужели письмо через границу может переправить только Ондрак? И разве можно такое задание поручать неопытному партизану, как я? Но, как видно, письмо спешное, такое спешное, что стоит рискнуть, ждать нельзя; возможно, есть и другой путь через границу, менее рискованный, но более сложный и длительный?

Лес кончился; перед утром по задворкам я приблизился к усадьбе Ондрака. Он ждал меня. Откуда он знал, что я приду?

— Пришел-таки, — проворчал он, — ну, давай, где там у тебя это дело?

Я достал объемистый конверт.

— Я подожду, пока ты вернешься. Николай должен точно знать, что пакет доставлен.

Ондрак повел меня на чердак, потом принес хлеба с колбасой.

— Счастливо…

Я смотрел через маленькое оконце, как он углубился в лес. И я понял, что перерезать электрические провода, нападать на венгров и немцев не является единственной целью отряда, что есть иное, о чем и не подозревают ребята в горах, и это иное — очень важно… Да что там, не мое это дело…

Я зарылся в сено и заснул. Уже днем разбудил меня Ондрак.

— Спускайся. Все в порядке.

Я дождался, пока стемнеет, и отправился назад. Но Николай знал уже, что все в порядке. Откуда? Передатчики тут, что ли, работают?

Неизвестная женщина, которую Николай называл Мартой, втемяшилась мне в башку. Куда бы мы ни шли, я все думал о ней. Я пробовал ругать себя, ведь я ее больше и не увижу, никогда в жизни… Но она пришла, пришла через неделю, приветливо кивнула мне, как старому знакомому, осталась ночевать у Рашки, ушла она только в воскресенье вечером, а мне не удалось сказать ей ни слова.

«Ну и дурак, — упрекал я себя, — сейчас не до того…»

Но все было напрасно. Марта нравилась мне, она будила мое воображение, была в ней особенная красота, свойственная только некоторым рыжеволосым женщинам. Она казалась спокойной, уверенной в себе. Была элегантна в эти страшные времена, когда многие женщины давно забыли о таких вещах.

А что здесь? Нет, меня совсем не привлекает то, что я вижу каждый день, — обрывки украденной, выпрошенной любви. Разве недостаточно, что мы объедаем хуторян, подвергаем их смертельной опасности. И к тому же позволяем себе такое, на что уж не имеем никакого права.

Хуторянин горных выселков, безыменный герой этой войны, отдал все: сына, корову, последние остатки муки из самых потаенных запасов — и табаком делится с нами… Невесело ему смотреть, как сбиваются с пути дочери-невесты… А времени для любви нет, жизнь летит, запретов нет. С горечью, но не протестуя, смотрит хуторянин, как двадцатилетний мальчишка лезет к его жене, а она, тварь, еще смеется. За такие дела на выселках с незапамятных времен рубили топором, но те времена давно прошли, теперь война, теперь новые порядки. Что было у этих мальчишек? Они ведь и не жили еще, а могут умереть сегодня — каждый из них, все могут умереть сегодня…