Нет, и мы не все одинаковы. Да и не каждая женщина позволит такое. Мне отвратительна такая любовь, недостойная человека, безрадостная, у всех на виду. Мне не по душе неисполнимые обещания и клятвы. Я никого не обвиняю, но сам не хочу. Я привык думать о таких вещах с уважением, мне казалось, что подавить неопределенную тоску — это значит очистить и возвысить ее. Я считал и сейчас считаю, что любовь — это праздник жизни, но кто каждый день превращает в праздник, тот не знает праздников, и его жизнь становится беднее.

Хуторские девушки не желали понять этих моих мыслей, сперва некоторые заигрывали со мною, потом перестали обращать на меня внимание, решили, что я задаюсь, и, конечно же, Иржина придумала мне пренебрежительное прозвище «девственник». В свои двадцать четыре года я еще умел краснеть так, что уши у меня загорались; с девушками я был несмелым, их грубость оскорбляла мое достоинство, и я не принимал участия во всем, что творилось на выселках.

Конечно, и я ждал любви, в горах это было еще мучительнее, потому что было ее очень мало, и уж очень она была жалкая. Ведь то, что я видел вокруг себя, была деформированная, изуродованная любовь, это была не человеческая, а животная любовь, она быстро зарождалась, быстро проходила, была распутной… После вспышки сразу же наступало отупение, отвращение, болела голова, а кончалось все оскорблениями. Не удивительно, что ребята так грубо и безжалостно говорили о хуторских девчатах — в их чувстве не было радости. А я всегда защищал хуторских девчат, не верил, что они такие, как о них говорят. Я избегал девчат, но жалел больше, чем их ежедневно меняющиеся ухажеры. Правда, все стали считать меня чудаком, возможно, так оно и было; пожалуй, я и был чудак.

И тут появилась рыжая Марта, в ореоле таинственности, удивительно привлекательная…

Порой она неожиданно появлялась на хуторе, приходила на час, на день, исчезала неизвестно куда и как. С ней пришло ко мне мучительное беспокойство, хаос, противоречивые чувства. Ну что я такое в сравнении с ней? Она из другого мира, в иное время она бы и не взглянула на меня — так я старался сам себя урезонить, но — возражал я себе — сейчас все по-другому. Что-то общее у нас с ней все же есть, раз она связана с отрядом. Да, но она живет в городе, это городская женщина, с головы до ног городская, а таких, как я, там видали…

Как только она появится еще раз, — обещал я себе, — я заговорю с ней. Я обдумывал все — как подойду к ней, что скажу, что она ответит. Но она приходила, и все оставалось по-прежнему, я готов был счесть себя трусом, дураком, идиотом, но не делал никаких попыток изменить что-нибудь. Дальше приветствий дело не шло. Мелькали ее глаза, лицо — и все исчезало. Я то проклинал ее за то, что она внесла в мою партизанскую жизнь беспокойство, то благословлял, стократно благословлял ее за то, что она наполнила мое партизанское существование тоской, мечтами, чтобы не произносить этого слова: любовь.

После того как ночью я ходил к Ондраку, Николай часто поручал мне подобные задания.

Как-то в одной деревне пятерых наших людей схватили гитлеровцы. Они их убили, а потом повесили на площади для устрашения. Ни немецкого постоя, ни жандармов в этой деревне не было — выдал кто-то из крестьян. Связной, который принес нам весть о том, что случилось, утверждал, что жандармам из Брода все известно. Мы оплакали товарищей, погоревали и стали уже забывать — в горах горюют крепко, но быстро забывают. И вдруг вызвал меня Николай.

— Вот что: начальника бродской жандармерии зовут Поспишил. Добром или злом — он должен сказать тебе имя предателя. Уж ему-то оно известно. Если скажет, оставь его в покое, ну, а если нет, ты знаешь, что делать. Но выведать ты должен. Справишься один?

Лучше всего мне было сказать, что не справлюсь вообще. Марта была в Плоштине, а я должен был уходить. Но я тут же отогнал эти предательские мысли. Совсем я, что ли, голову потерял? И чем она опоила меня?

— Обойдусь и сам. Ты ведь говоришь, что один — иногда больше, чем двое.

— Он пойдет не один… — услышал я за своей спиной знакомый голос. — Мне кое-что нужно в Броде, он составит мне компанию.

Я не решался пошевельнуться, не только что оглянуться назад. Во мне бушевали радость и страх, надежда и недоверие, и чуть-чуть я злился. Эта женщина считает, что может делать с нами все, что ей угодно. Ну что я ей скажу? Вдвоем всю долгую дорогу… Я буду с ней… буду с ней один… Черт возьми, буду с ней один, чего же мне еще? Николай размышлял над тем, что она сказала, а я все боялся поднять глаза, чтобы он не заметил того, что происходит со мной. И так мне казалось, что он слышит, как стучит мое сердце, громко и глупо. Точно школьник, издевался я над собой, точно мальчишка…

Николай ничего еще не ответил, а я испугался, что он скажет «нет».

— Когда вернетесь?

Я пожал плечами. Откуда я знаю? Как только все узнаю, как только встречусь с жандармом. Самое раннее — если все кончится хорошо — послезавтра утром. До Брода далеко.

— Хорошо, подождешь Марту, береги ее…

Что это он, подмигнул мне или мне показалось? Вот чертов сын — и правда подмигнул.

К Броду мы подошли уже в темноте. Я давно не был в городе. На затемненных улицах никаких признаков жизни, город казался пустым, вымершим, безлюдным. Шли мы быстро, говорили мало, все больше о пустяках. Еще не доходя до города, мы поспорили. Я хотел переночевать на хуторе у знакомых, а она и слышать не хотела об этом. Она знала в городе более безопасное место.

— Но Николай приказал, — не уступал я.

— Николай приказал тебе беречь меня. Если хочешь, иди на хутор, мне же Николай не приказывал ничего подобного.

Издевается она надо мной? Я пошел с ней, полный решимости не произнести больше ни слова. Я совсем не знаю ее, но она безрассудна, как все женщины.

Мы шли по темным улицам.

— В городе полно патрулей…

— Пустяки. Держи пистолет наготове и обними меня, так безопаснее. Бумаги у тебя в порядке?

У меня-то да, в образцовом порядке, а вот у нее?

Я обнял ее за талию, не совсем уверенно. Она почувствовала мое замешательство и громко рассмеялась.

— Вот глупый, разве влюбленные такие бывают?

Мы прошли почти весь город и встретили только двоих, они очень торопились. На самой окраине стоял новый дом. Марта остановилась, порылась в карманах, достала ключи.

— Ну вот. Пришли. Только не шуми.

Она взяла меня за руку и повела по темному коридору, мы поднялись в лифте на четвертый этаж. «Точно в мышеловке, — подумал я, — отсюда не убежишь». Я разозлился на Марту. В своем ли она уме?

Мы стояли в темном коридоре. Марта отворила какую-то квартиру, втащила меня туда, заперла двери. Потом побежала куда-то, я услышал, как она спускает маскировочную штору. Потом зажгла свет. Я стоял в прихожей незнакомой квартиры и размышлял: не дать ли тягу?

— Не бойся, квартира принадлежит одному знакомому, если я тебе и назову его имя, ты все равно не поверишь. В настоящий момент нет для нас более безопасного места в этой печальной стране…

Она вытащила из-под дивана электрический камин.

— Ты можешь помыться… тебе не повредит… Ванная там, а я пока поищу чего-нибудь на ужин…

Меня опять охватило беспокойство. Кто эта женщина? Чем она занимается? Чья это квартира? Ее любовника? Мужа? Брата? Ну и квартира же была! На стенах ковры, по-видимому дорогие, — я в этом ничего не понимаю, прекрасная копия «Утреннего туалета» Ренуара, господи, и такие вещи есть на свете! Но как я сюда попал, я, зверь из Плоштины?

— Что с тобой, Володя?

— Я как будто в мышеловке…

— Человек, которому все это принадлежит, — далеко, он живет не в этом городе; а если он и придет — ничего не случится…

Я больше ничего не понимал.

— Ты не должна была приводить меня сюда. Не подхожу я к этой обстановке.

— Вот глупый… Ну, ты пойдешь мыться или я?

Я бы с удовольствием пошел, еще бы! Все тело мое истомилось по горячей воде. Только взять с собой оружие? Это смешно. Но Николай приказал не выпускать оружие из рук, и приказ его не пустая формальность. Необходимо переложить пистолет в карман брюк; ну и пусть она смеется, а я переложу…