Мурад, от радости позабыв о поручении Сирануш, весь отдался любимому занятию. Но ножи, как нарочно, чтобы опозорить Мурада в глазах Апета, то не долетали до стены, то врезались в нее метра за полтора от цели. От неудач Мурад еще больше волновался и еще больше ошибался.

— Да ты не спеши, — сказал Апет, заметив его волнение. — Подойди-ка ближе! Смотри, как надо. Держи нож обеими руками, вот так, поставь ноги пошире. Левой рукой потяни конец к себе, а правой швыряй! Вот видишь, уже хорошо. Если хочешь научиться метать ножи как следует, то нужно часто практиковаться, — ну, скажем, по часу в день. Дело нелегкое, это тебе не задачи решать.

— У меня таких тонких ножей нет, — смущенно сказал Мурад.

— Хочешь, я тебе подарю?

Мурад молчал.

— Вот возьми эти ножны, тут шесть ножей. Тренируйся дома, когда-нибудь пригодится, особенно если не окажется с собой револьвера. Ко мне приходи почаще, вместе будем метать.

Мурад был в восторге. Наконец-то сбылись его мечты. Теперь у него настоящие ножи! Вот позавидуют ребята!

Уходя, он вспомнил о поручении Сирануш и передал его Апету.

— Хорошо! Спасибо тебе, Мурад. — И Апет крепко, как взрослому, пожал ему руку.

К уроку муллы все было подготовлено. На перемене, перед уроком, ребята намазали стул густым слоем клея, вколотили в сиденье несколько булавок и возбужденно ждали момента, когда мулла сядет на этот стул…

За две минуты до звонка, когда дети уселись по местам, раскрылась дверь и вместо муллы показался директор. Он строго посмотрел на сидящих за партами ребят и сказал:

— Я был лучшего мнения о вас, считал неспособными на такие недостойные шалости.

За директором вошел хромой сторож. Он молча сменил стул и ушел.

— После урока останетесь в классе, и мы поговорим.

Только ушел директор, в класс торопливо, как всегда, вбежал мулла. Началась обычная ругань, битье по рукам линейкой — доказывание превосходства истинной веры, ислама, над всеми остальными.

Ребята сидели угрюмые. Не было никакого сомнения, что их предали, но кто? Этот вопрос занимал каждого.

— Кто донес? — не вытерпев, спросил Качаз Мурада, сидевшего рядом с ним на последней парте.

— Не знаю.

— Надо выяснить и всыпать как следует.

— Узнаем, — сказал Мурад и наклонился над книгой, заметив устремленный на них взгляд муллы.

— Эй ты, арап! Как тебя зовут? — закричал мулла.

Класс оживился: мулла угадал прозвище Качаза.

— Молчать! — еще громче заорал мулла. — А ну, отвечай!

— Качаз, мулла эфенди.

— Выходи сюда. Почему на уроке разговаривал?

— Я не разговаривал.

— Ах ты насекомое! Выходит, я вру? Протягивай руку!

Качаз отказался. Мулла размахнулся, чтобы ударить его, но в этот миг среди полной тишины отчетливо прозвучал голос Мурада:

— Простите, мулла эфенди, это я разговаривал.

Мурад знал характер своего двоюродного брата и боялся неожиданной вспышки. Мулла остановился. Прищурив глаза, он посмотрел на стоящего за партой Мурада и изобразил на своем пожелтевшем, морщинистом лице ехидную гримасу.

— Ну, выходи тоже, раз ты такой герой.

Мурад встал рядом с Качазом.

— Расскажи же: о чем ты его спрашивал?

— Я спросил дату смерти калифа Гаруна Аль-Рашида, — соврал Мурад.

— Вот оно что! По этому случаю тебе, милейший, полагается двойное наказание. За то, что ты забыл такую знаменитую дату, и за то, что во время урока разговаривал. Давай руку!

Мурад без страха протянул правую ладонь. Мулла, отсчитав десять ударов, предложил протянуть левую. Класс с напряжением следил за этой сценой. Мурад задрожал от злости. На третьем ударе линейка сломалась.

— Твое счастье. Остальные семь ударов получишь в следующий раз. Если я забуду, напомни мне.

Раздался звонок, и мулла вышел. Мурад, стоя у дверей, дул на распухшую ладонь.

— Зачем ты взял вину на себя? — спросил гневно Качаз. — Подумаешь, герой нашелся!

— Не твое дело.

Их окружил весь класс.

— Как это не мое дело? Если бы ты не сунулся, я ему, собаке, показал бы! — вспылил Качаз и вдруг, вспомнив о предательстве, закричал: — Кто наябедничал директору? — Ребята молчали. — Лучше сам сознайся, я все равно узнаю, тогда…

Смпад тихо вышел из класса. Двадцать пять пар недоумевающих глаз провожали его.

— Уж не этот ли сукин сын?

Мурад выбежал следом за Смпадом.

Спустя несколько дней Мурада вызвали к директору.

— Почему ты побил своего товарища? — спросил директор мягко.

— Он предал весь класс, — чистосердечно признался Мурад, зная любовь директора к прямоте.

— Смпад избавил вас, меня и школу от больших неприятностей, и это служит ему оправданием. Ты это понимаешь?

Мурад опустил глаза.

— Несмотря на мое уважение к твоей семье, в особенности к твоему отцу, я вынужден исключить тебя из школы.

Мурад весь затрепетал. Он мог ожидать любого наказания: запрещения выходить во двор на переменах, его могли оставить на несколько часов после уроков, — все, что угодно, но только не исключение.

— Простите меня. Даю слово, что этого больше не будет, — сказал он тихо.

Директор посмотрел на него пристально. Он понимал, как тяжело было юному горцу произнести слово «простите».

— Хорошо, — сказал наконец он, — исключаю тебя только на одну неделю. Уроки приготовишь дома, ты способный мальчик, догонишь.

Мурад вышел из кабинета директора словно пьяный. В глазах у него потемнело, ноги подкашивались. Не говоря товарищам ни слова, он молча собрал книги и отправился домой.

— Уходи и ты, — заявил Качаз Смпаду. — Из-за тебя лучшего нашего товарища исключили из школы.

— Правильно, уходи, — поддержали ребята.

— Я никуда не уйду. Его исключили не из-за меня, а за то, что он хулиган, — таким не место в школе!

Качаз со всего размаха ударил Смпада. Прикрывая лицо руками, крича и захлебываясь кровью, Смпад побежал к директору.

Около старинной крепости, в конце армянской части города, возвышается массивное здание церкви. Когда и кем она построена, никто не знает, несомненно одно — церковь строили выдающиеся мастера, об этом свидетельствуют правильные, ласкающие взор линии и замечательные архитектурные украшения. Внутри церкви все стены в ярких красочных картинах на сюжеты из священной истории. Разноцветные стекла узких высоких окон создают таинственный полумрак. Обширный двор покрыт большими гранитными плитами и окружен высокой каменной стеной с бойницами. Как видно, здесь укрывались жители долины во время вражеских нашествий.

Сейчас церковный двор служит местом сходок, на которых горожане решают общественные дела. Раз в год здесь выбирают совет старейшин. Этот совет решает споры и тяжбы, возникающие между армянами, опекает школу, помогает бедным, дает разрешение поднимать стада на горные пастбища, начинать посадку фруктовых деревьев и винограда. Слово старейшин — закон, и беда тому, кто попытается уклониться! Его постигнет общественное презрение. Раньше казалось страшной карой, когда один из старейшин на очередном сходе поднимал руку и произносил: «Если такой-то человек будет умирать с голоду, да высохнет рука, протянувшая ему кусок хлеба, пусть отнимется язык у того, кто ответит на его приветствие. Если его жена и дети будут умирать, покрытые язвами, пусть будет проклят тот, кто окажет им помощь». Тогда все отходили в сторону от этого человека. Таков обычай, никто, даже близкие родственники, не смел нарушить его. Человек, подвергшийся общественному презрению, не мог больше жить в долине — он должен был искать себе место среди чужих, не знающих его людей. Изредка бывали случаи, когда проклятые старейшиной не уезжали, а принимали ислам и перебирались в турецкую часть города, но таких изменников были единицы, редкий мог решиться на поступок, который покрывал имя всех родственников вечным позором — прозвищем «родич отступника».

У старейшин нет писаных законов, принятые решения они согласуют только со своей совестью и вековыми обычаями. Великий почет — быть старейшиной, этот почет нужно заслужить безукоризненной честностью, рассудительностью и беззаветной преданностью своему народу.