— Розен-то еще при тебе в вояж отправился, — легонько уколол Тихон Стрешнев. — Когда ты в Посольском приказе главенство имел.
— Брешешь, Тихон! Я… я… — Нарышкин затрясся, крикнул племяннику: — Гнать взашей, государь, и правых и виноватых, а в будущую пору не принимать вовсе… Будя-а-а!
Оторопело пучился пегобровый Ромодановский, дергая Льва Кирилловича за штаны, рядом замер маленький, кротколицый Куракин, словно раздираемый думами надвое. Зато куда как вольготно чувствовал себя адмиралтеец Апраксин: моргал со значением то судье, то Мусину, притопывал ногой. Но вот поймал сердитый, искоса, взгляд царя, вмиг перевернулся:
— Горячиться-то к чему? Обсудить бы поспокойнее… Аль Брюс нам чужак? Аль генерал Гордон в таковых обретался? Взял под конец аршин-другой земли, царство ему небесное, а перед тем азовскую провинцию на острие шпаги преподнес… Да-а-а!
Петр сверкнул глазами на него.
— Заступничек хренов! Небось Перри-то, инженера аглицкого, с потрохами съел и не подавился!
— Инженер тот, по слухам, на острова собирается. Витвортовыми происками, — поддел Кикин.
Чубук треснул в крепко сжатом кулаке Петра.
— Вот что ты натворил, с-сукин сын! А кто мне доки ставить будет, кто каналы проведет со шлюзами? Ты? Изволь! Тогда я тех мастеров и минуты держать не стану!
— Так ведь я… — замялся Апраксин.
— А-а, в кусты? Все вы этак, неучи в генеральских мундирах, вы и детки ваши! Я не о тебе, князь-папа, не о тебе… Поступай прочие, как ты да Борис Петрович, давно бы своими силами обходились! Почему Иван Волков, дьяк думный, сам подал челобитную об отправке сыновей на вест? А итог, итог?! Все трое и фортификацию, и геометрию, и географию, и механику, и навигацию постигли, — сам Филипп Гутар из Парижской королевской академии те грамоты скрепил. Почему он, Волков, себя превозмог, почему другие рогами в землю уперлись?
Петр приумолк. «Ну вот, не чаял ругаться — вынудили… Да и я хорош — возвеселил!»
— Читай указ, Макаров, — велел он.
Бояре слушали, онемев:
— «…кои вменились к нам чрез незнаемые рекомендации… и мы, великий государь, несмотря на издержанные протори, желаемого достигнуть не возмогли. А посему… дозволяем принимать в службу только тех, кто не чрез приятство или деньги, но чрез показанные в поле дела добрую славу и искусство получили, и посредством коих наши как воинские, так и гражданские учреждения были б исправлены и укреплены…»
— Весьма поносно, Петр Алексеич, — не утерпел Ромодановский. — Для России поносно! Мы ведь их браним, что никуда не годными оказались, а тут…
— Верно, поклоны к черту. Иных возражений не будет? Перебели указ, Макаров, сдай судье. — Петр смешливо подергал себя за нос. — И все ж молодцы — нагнали… Не думал, не гадал! А теперь прочь сурьезное, учиним-ка мальчишник!
— Но где жених? — спросил Нарышкин, озираясь вокруг.
— За ним далеко ходить не надо. Вот сей муж! — Петр кивком указал на князь-папу. — Цветет впусте!
Аникита Зотов, пьяненький с утра, показал голые, как у младенца, десны.
— Хоть шей шекунд, Петр Алекшеич! — с готовностью ответил он. — А невешта кто?
— Невесты на выбор. Хошь помоложе — Андреевская. Хошь постарше вдова Стремоухова. Очами так и прыщет на мужскую половину… Тебе за семьдесят, ей чуть помене, вот и своркуетесь, яко голубки!
— Шпоемша!
Лев Кириллович задиристо следил, как отваливает в сторону один из сыновей князь-папы. Иван, днями вернувшийся вместе с братом Кононом из-за рубежа.
— Книгочей-то, книгочей! Эк его перекобенило… Тут тебе не Париж, едрена-мышь! Нет, каков паршивец: воля государева ему не по нутру!
Куракин тайком переглянулся с Мусиным-Пушкиным, тот, сидя напротив, слегка двинул бровью. Дескать, откуда ему поднабраться-то бомбардир-капитану? Ведь кто в дядьках был с титешних лет? Все тот же кир Аникита, забулдыга и ветрогон!
— С невестой управишься? Не сробеешь? — наддавал басовитый Петров голос.
— У-у-у! Я ее, вертихвоштку, живенько тае…
— Ха-ха-ха-ха! — грохотал под сводами смех Петра.
Боком, скованно вошел заснеженный Румянцев, остановился, беззвучно шевеля спекшимися губами.
— Ну? — крикнул Петр, бледнея.
— Господин президент, Федор Алексеич… помре от удара…
Тризна по Головину затянулась до третьих петухов. У Стрешнева слипались глаза, и судья несколько раз пытался уйти на покой, но грозный окрик царя неизменно возвращал его к столу.
Петр, опершись о кулак, пряча каменное лицо, пил чарку за чаркой, — нет, не брала и анисовая… Вот, сгинул еще один товарищ дел молодых, и не отъедешь, чтоб отдать ему последний поклон… Сатанинское время!
Обок сидел Ромодановский, сморкаясь в плат, успокаивал:
— Выпей еще, авось полегчает…
— Непереносимо, Федор Юрьич! В какую глыбу обещал вырасти… Все смерть отняла, оставила тлен и прах… Все!
Петр уронил голову на судорожно стиснутые кулаки, взахлеб зарыдал.