8

Весна тысяча семьсот шестого года застала шереметевское войско на дальних подступах к Астрахани.

Девятьсот солдат, выделенных еще в первопрестольной, именные шквадронцы, рота пушкарей с тремя легкими гаубицами — вот, пожалуй, и все, более или менее стойкое, чем пришлось открывать поход. Позади вразброс ковыляли прочие команды — жилой Казанский полк, солдатский Бородовикова, наспех собранные драгунские. В плутонгах — почти сплошь — пики, старые мушкеты, редко-редко новая тульская фузея, из начальных едва ли не самый старший — отставной капитан…

Питомцы артиллерной школы следовали обок с фельдмаршальской ставкой и — парни глазастые — многое примечали, догадывались о многом. Не раз видели, как Борис Петрович, ни с того ни с сего застопорив движение, медлительной поступью всходит на курган, подолгу обозревает степь, исполосованную пыльными вихрями, чтобы потом скомандовать ранний привал и уединиться в шатре до рассвета.

— Опять отдых, так-его-растак! — приглушенно ругался Макарка Журавушкин. — В Саратове-то сколь валандались? Недели три с гаком?

— Во-о! — подавал рассудительный голос Павел Еремеев. — В том и хитрость, балда… Ее чуть отвори, кровь-то, вовек не расхлебаешься. К чему торопиться-то, верно, Савоська?

Титов, сидя в стороне, бесцельно пересыпал песок с ладони на ладонь, тихо поскрипывал зубами. Новый канонир, забранный в Саратове, как-то обмолвился: гродненская армия вскок уходит на зюйд, к Украине, ведомая Меншиковым, а вдогонку летит свейский король, то и дело грозя пресечь пути. «Мы-то! — билось в Савоськиной голове. — Мы-то на кой учились? По воробьям выцеливать? Пропади ты пропадом, такая жисть!»

Не остался тайной для ребят и приезд прапора Сашки Румянцева, присланного царем. Разговор в шатре был краток и накален, — фельдмаршал будто с цепи сорвался. Носился туда-сюда по сонному лагерю, кричал, взмахивал плетью: рука еще крепенькая, опояшет — взвоешь… Корпус, вздернутый на ноги, устремился в темноту.

Марш нарастал, переходы удлинялись. Шереметев часами ехал впереди, а вокруг, точно слепень, вился проворный, задиристо-нагловатый государев посланец. В струнку вытягивались перед ним ротные и полковые командиры, молча проглатывали окрик воеводы волжских городов.

— Где провиант? Где рекруты, росписью означенные? — гремел полнокровный румянцевский голос. — Одряб, лишний шаг ступить боялся?

На ор подъезжал Борис Петрович, сдавленно сопел и кряхтел, не смея ввернуть слово. Артиллеры переглядывались. Нет, неспроста ходил слушок: прапору-де велено безотлучно быть при фельдмаршале, строго-настрого взыскивать с него за любую неисправность, а не покорится — писать о том наверх.

— Кто ж теперь наиглавный, а? — бормотал иной солдат.

Близилась Астрахань. С темнотой вдоль окоема разливалось багрово-красное зарево, хлесткий низовой ветер наносил едкую — не продышаться — гарь. «Дело скверное: жгут слободки под корень, — тихо переговаривались в колоннах. — Как, понимаешь, при наезде татарском!»

Последний ночлег был у Ивановского монастыря, откуда просматривался мятежный город. В келье архимандрита сошлись Борис Петрович, прапор Александр Румянцев, сержант артиллерии Иван Филатыч Иванов, другие начальные.

— Что их всколготило, господи? К рождеству замирились вроде бы, универсал милостивый получив, и опять за свое! — сокрушенно сипел Борис Петрович. Он вчитался в пергаментный свиток, развел руками. — Вот, старец Досифей тайную весточку прислал. Фурштат спален, стрельцы вкупе с чернью и казаками в крепости заперлись… Тут же цифирь — о силах, кои превосходят наши раза в три, о пушках, о запасах огненного зелья…

Румянцев перенял свиток, преспокойно сунул в свой карман.

— Сочтем завтра, когда штурм учинится.

Борис Петрович потупился, наливаясь кровью, пожевал морщинистыми губами.

— Завтра так завтра… — с усилием выговорил он и подозвал командира именных шквадронцев Болтина. — Езжай, голубчик Иуда Васильич, подтверди грамоту простительную. Авось одумаются. Красноярцы-то с черноярцами унялись, может, и астраханские пойдут на мировую… А ты, Аргамаков, диспозицией займись. Бородовиков, московцы, прочая пехота — посередке, в две линии, драгуны — ошую и одесную. Строиться перед монастырской стеной, окромя караулов, к речке высланных, дальше ни-ни. А ежели гультяйская вылазка случится — быстренько назад…

— Ретирады, перегляды, перемоги! — взбеленился Румянцев. — А этого не желаешь? — и сотворил ядреную дулю. — Нос воротишь, фельдмаршал, не нравится? То ль еще будет! Квартирмейстер, пометь в диспозиции: две-три конные роты неотступно следуют при мне… Я вам покажу, как бой вершить, господа медлители!

— Окстись, Александр! — Фельдмаршал вздрогнул всем телом, вспомнив Мур-мызу и все, связанное с незадачливым броском полковника Игнатьева.

— Мой ответ!

Звон шпор прокатился по монастырским переходам, затих вдалеке. Шереметев сидел, пригорюнясь. «Вот и я, генерал-фельдмаршал, при нем следую… Возвернуть, прикрикнуть, указать его предел? А каков он, ты знаешь?» Борис Петрович вяло шевельнулся, дробным тенорком отослал полковых с Аргамаковым, сержанту артиллерии сделал знак — повремени.

— Ну, мил-друг Филатыч… как твои подопечные?

— Второй год в натаске. Думаю, не оплошают.

— Прости, сержант. Завернуло — в самом себе сомневаюсь, ей-ей. Впервые за сорокалетие, ратному поприщу отданное!

— Дозволь, я переговорю? Как-никак с Сашкой-то Румянцевым бомбардирами вместе начинали.

— Напрасная затея. С Петром Алексеевичем и то легче. Крутенек, не спорю, но ведь можно убедить, коль правда на твоей стороне. А тут… — Борис Петрович горько усмехнулся. — Водится в нильских струях чудище, по имени крокодил. Зубья — во! Сомкнет — никакими силами не расцепишь… — Он привстал, охнул от боли в икрах. — Ноги мои, ноженьки… Попарить бы, да скоро в строй.

— Ужель драка будет, господин фельдмаршал?

— Мысли наперекос… Иди, сержант, вздремни.

Первые лучи мягко скользили по густой, в бисере капель траве, молодо-нежно пламенели стены древней обители, а поодаль, у реки Кутумовы, раскидались тонкие синие росчерки драгунских партий, с вечера отряженных в караул.

Из монастырских ворот вынырнул человек в красном кафтане, бегом припустил по склону.

— Стой, кто идет? — крикнул часовой.

— Это я, Еремеев, — успокоил его Пашка и затормошил спящих Макара и Савоську.

— Ну чего, чего? — недовольным голосом проворчал рязанец. — Наладился на всенощную, так будь ласков…

— Братцы, у вас гривенника-другого не найдется? — взмолился Павел. — Понимаете, отец-келарь в Москву наладился, вот бы маманьке и занес… А у меня всего-навсего полтина!

Товарищи молча пошарили в карманах, протянули медную мелочь.

— Спасибо, милые! — Пашка опрометью сорвался к воротам.

Макар зажевал каменно-твердый сухарь, с сожаленьем потряс кудрями.

— Черт, разбудил… А какой сон привиделся, какой сон! Будто гуляю ополночь над Окой, а в кустах — дева белогрудая. И так повернется, и этак. Я к ней…

— Поймал?

Ответить Макар не успел. Солдаты повскакали, оправляя амуницию, замерли у орудий. Мимо прорысил Шереметев, сопутствуемый свитой, кряхтя, спешился невдалеке, устремил подзорную трубу в дымное поречье.

Макар вприщур поглядел туда же, побледнел лицом.

— Идут… астраханские-то!

— С повинной, не иначе, — сказал обок Павел, подоспев от монастыря. — Полуполковник, Иуда Васильич, в переговорах собаку съел. Уломал-таки.

Обширный луг точно принакрыла разлапистая тень, сгустилась, шагнула в стороны, бурливыми клиньями потекла к реке Кутумове… Первыми на берег высигнули яицкие, терские и донские сотни, приметные по косматым бараньим шапкам, громыхнув из самопалов, с брызгами кинулись в воду. Следом набегали стрельцы, подпираемые ватагами горожан; порой в их гуще что-то взблескивало змеисто.

— Дьявол… оборуженные! — раздался тихий Макаркин голос. — Пушки волокут, и не одну! Переправляются к нам!

— От ноги! — скомандовали в солдатских шеренгах, выдвинутых на склон монастырского холма. Сержант-преображенец, пройдясь перед батареей, распорядился:

— Старшими у орудий — Титов, Сергеев, Потехин. Пулять картечью, с двухсот шагов.

— А потом?

— По своему бомбардирскому разуменью! — отчеканил Филатыч. — Я вроде как убитый.

Теперь оба войска разделял просвет около версты. Видно было: перед толпами астраханцев съехались предводители, коротко посовещались о чем-то, и один, весь в алом, поскакал через поле.

— Зиновьев, есаул войска Донского, — прогудел кто-то из царицынских солдат.

Казак птицей вынесся наверх, спрыгнул с коня, оправил щегольскую бархатную справу, избоченясь, выставил вперед сафьяновый сапог.

— Звал, фельдмаршал? Вот мы и явились, не запылились… — Он сдвинул темные, вразлет брови. — Гутарь, да наискорийше!

— Брыклив ты, парень, — укоризненно молвил Шереметев. — Присядь, охолонись, меду испей…

Ковш, с поклоном поднесенный графским адъютантом, кувырнулся под ноги.

— Обойдусь. Поперву — дело!

— А разве полуполковник Болтин…

— При нас, при нас! — перебил Зиновьев. — Одно слово — дрозд. Поет с вечера да слухать нечего!

— Хороша усобица за горами… Одумайтесь. Царь милостив.

У губ есаула заиграли крутые желваки.

— Обманный он царь, не наш! Народ в прах втоптал, веру православную полатынил, с немцами спознался. Тьфу! Будь он трижды проклят, анчихристов сын! Так и передай, коли жив останешься!

— Ох, покоритесь…

— А еще скажи: не потемнеть листве, как будем на Москве!

Есаул громко расхохотался, гикнул, и степь наполнилась дробным перебором копыт… Громады астраханцев пришли в движение. Тут и там выросли округлые облачка, глухо рвануло, ядра с шипом прочертили синеву, вскинули песок перед солдатскими шеренгами. «Любо! Любо!» — донеслось издалека.