11

Мстиславское воеводство пылало из края в край, и трудно сказать, кто на сей раз жег больше: русские или шведы, — ярость нарастала с обеих сторон. Срывались ливни, прибивали огонь, бушевавший вдоль дорог, но чуть проглядывало солнце, и окоем снова чертили дымы пожарищ, сливаясь, густея, раскидываясь в полнеба. Нескончаемыми вереницами тянулись возы крестьян, стронутых — порой насильно, а чаще по своей воле — с насиженного места, детский писк, бабий стрекот, скупые слова бородачей то и дело перекрывал рев голодной скотины. Кто не успевал уйти с петровским войском, — скрывался в лесах, откуда подстерегал чужие продовольственные команды, а в таковых последнее время числилась едва ли не треть шведской армии.

Заметно поистрепался на ветру и потемнел от гари желто-красный царский шатер, сменив за месяц добрый десяток становий.

Петр ночи напролет кружил у походного стола, заваленного книгами и бумагами, думал несобранно, враскидку. Как-то сами собой прекратились развеселые вечерние пирушки, в тягость были остроты Кикина, — тот по обыкновению своему кусался, как цепная меделянская собака.

— Фельдмаршал-то, сказывают, продажей каширских деревенек озабочен. Тех, что ему летось пожалованы. Цену заломил кругленькую, в сорок тыщ, а заслышал о конце булавинском — взвинтил аж до осьмидесяти! Посольцам предлагал, да Головкин с Шафировым смурые оба: знать, пыточные дела не поделили…

— Брысь, пока ребра целы! — не вынес Петр, и Кикина вместе с напуганно-бледным царевичем Алексеем как ветром выдуло из шатра.

Снова думал, пристально глядя в карту. Неутомимый кабинет-секретарь Макаров отметил черными стрелами повороты, учиненные неприятелем в средине лета, — кандибобер получался на редкость вычурный, не подвластный уму.

«Что затеял, какой готовит капкан?» — лихорадочно билось в голове. Ринется южнее, к богатой хлебом и мясом Украине? Поперву именно так и рисовалось, когда Карл всеми силами направился к Пропойску, минуя бесчисленные приднепровские «пасы». И вдруг нежданно-негаданно переменил намеренье, замаршировал вдоль чистых струй Сожа на северо-восток, занял Чериков, потом Кричев, атакованный у переправ — раз, другой, третий — конной арьергардией, изломисто потянулся в сторону Мстиславля, от коего рукой подать до российской границы… Что же он задумал?!

Переход шведов через Днепр устраивал в одном-единственном: отдалились от града на Неве настолько, что раньше нового лета им туда не дойти, если бы даже и возмечтали. Осень решит все — как там Карлус ни ершись, ни дергай надменной ноздрей, ну а распутице поможет сестра-бесхлебица: зерно мстиславских крестьян частью перекочевало к Смоленской твердыне, частью превратилось в пепел или улеглось в потайных ямах…

Петр повернулся, чтобы кликнуть кого-нибудь, но тут же вспомнил: Орлов, Черкасов и другие денщики в разъезде — кто при арьергардии, кто при главном корпусе, кто в казачьей завесе с юга; замотанный Алексей Макаров отослан в палатку со строгим повелением не показываться раньше десяти… Взгляд царя упал на дремавшего перед выходом пса редчайшей датской породы: сам черно-бурый, морда и передние лапы снежно-белые.

— Эй, Тиран! Аллюр три креста за Алексашкой!

Отбросив шелковую полстину, он подождал, пока рассеется застойный табачный дух, привлеченный далеким курлыканьем, поднял голову. Журавель гуртуется мало-помалу, скоро в отлет… Выиграть бы несколько недель, господи, каким угодно способом, но выиграть. Они, шведы, хоть и северный народец, а такие хляби им не по нутру!

Вместе с вице-канцлером Головкиным вошел светлейший, посетовал:

— Ну твой кобелина! Вцепился мертвой хваткой… А вообще-то не спалось, чертовщина всякая одолела…

Петр ответил скупым кивком: да, припекло, камрады милые!

Через некоторое время подоспел на взмыленной кобыле Борис Петрович, отдуваясь, ввалился в шатер. Светлейший иронически присвистнул: припекло и мальтийского кавалера, склонного к старчески-долгому сну, к неторопкой, колесной езде!

Вчетвером склонились над картой. Бестрепетно явила она просторное междуречье Днепра и Сожа — в густо-зеленых лесных громадах, коричневых прожилках дорог, синих извивах проточин, вновь ошарашила разбегом черных неприятельских стрел.

— Не поспрошать ли кого из перебегов, мин херц? Есть свеженький, адъютантом Бартеневым приконвоирован… — Светлейший помотал роскошным, до плеч париком. — Вроде б капрал, а с виду серый мужичок, в лапотках и свитке!

— Почему в лаптях?

— Да, понимаешь, справу-то, вместе с лошадью, казачки реквизировали. Законный трофей!

Петр чертыхнулся.

— Как, на сие глядя, прочим перебегам к нам идти, — о том подумал? Веселишься? Возвратить все сполна! — Он судорожно дернул головой. — Зови сюда свеженького и с ним Канифера, за компанию. Авось что-нибудь вспомнит. А ты, Гаврила Иваныч, переведешь.

Первым ввели Канифера. Угодив на хлесткий татарский аркан, посидев какое-то время под караулом, генерал-адъютант его королевского величества оброс длинным сивым волосом, потускнел, изрядно приутих. Правда, порой в глазах мелькала колючая искра, губы поджимались надменно, с вызовом, но такое случалось с ним все реже.

Петр молча указал ему на сосновый чурбан, повернулся к молоденькому перебегу.

— Накормлен? — Тот залопотал утвердительно. — Регимент? А-а, немецкий, полковника Алфенделя… Что? Собирается всем гамузом восвояси? Ну-ка, ну-ка!

Новости и впрямь брали за живое… В главном шведском войске царит самый доподлинный голод: хлеб и мясо кой-когда еще водятся за столом в ставке и у гвардейцев, остальные — через день — получают по нескольку ложек пшенной или гороховой каши. Растет мародерство, никем не пресекаемое. Отощавшие солдаты самовольно покидают строй, бредут горелым полем, выискивая колосья. При удаче зерно тотчас отправляют в рот: молоть некогда и негде. Шаром покати в приднепровских чащобах, о которых иностранцы рассказывали чудеса: увы, там ни зверя, ни дичи. Пива нет, вкус вина забыт начисто. Последняя порция горячительного пришлась на Пропойск, потом как отрезало. Генерал, офицер, солдат — все в равной степени пьют одну воду, и пример тому подает его величество король…

Меншиков рассмеялся.

— Бартенев-то на обратном пути местных арендаторов поймал — везли королю пиво и мед. Не довезли. Бочки теперь в моем шатре, вечерком отведаем… Продолжай допрос, Гаврила.

Немец, испуганно тараща глаза, стрекотал без умолку… Армия падает с ног, марши срываются. В лагере свирепствует кровавый понос, нередки случаи помешательства: то ли от сладких болотных кореньев, то ли от непрестанных ночных тревог. Самое ужасное — попасть в лазарет. Больными заполнена вся округа, ухода никакого. Трупы, трупы, трупы на каждом шагу… Перебег вздрогнул и даже заслонился ладошкой. Шведы, скованные послушаньем, пока терпят, но какой смысл умирать ни за что ландскнехтам северо-германских земель? В одно утро подступили к ставке, громко требуя мяса и вина. Король выслушал, глядя в сторону, сказал несколько слов о скорой перемене дел, но ему уже не верят.

— А где Левенгаупт? — подался вперед Шереметев.

— Говорит: в июле наезжал сам-пят в королевский лагерь, а корпус на Двине оставался, доправляя там контрибуцию зерном и волами, — перевел Головкин.

— Ну, когда это было! — возразил Петр. — За месяц мог продвинуться ого-го! Лучше спроси: куда нацелился король?

— Последнее время его неизменным стремленьем был северо-восток, вдоль Сожа, но вместе с тем вел расспросы о дорогах на слободскую Украину…

— Ладно, отошлите капрала в обоз, — велел Петр Алексеевич. — Теперь потолкуем с вами, господин Канифер. Просто и внятно — каковы королевские планы?

Генерал-адъютант знай косил оком на выход, где исчез говорливый перебег.

— Не боись! — молвил светлейший, хлопая его по плечу. — Лапы королевские долгие, не спорю, но ведь Россия — не Швеция, простор во все края. При нужде ретируемся хоть в Сибирь! — А за словами угадывалось: на скорое вызволенье не рассчитывай, будь умницей, ответствуй без уверток…

— О планах не ведает, — перевел Головкин, — ибо король ни с генералами, ни с министрами не советуется и поступает по единой своей воле. А если воспримет намеренье к новому походу, то кратко велит генерал-квартирмейстеру разведать нужные ему пути. Войскам и обозу предписывает никуда партий не отсылать и рядовых безотлучно держать в строю. А иного-де знака не бывает, и никто не в силах предугадать возможный поворот… — Канифер потупился как бы в раздумий, проскрипел еще что-то.

— Ну-ну.

— Все же, дескать, слышал от первых генералов: король хочет пойти прямо к Москве. Но поскольку ныне все кругом предано беспощадному огню, то он, Канифер, начинает крепко в том сомневаться…

— Не густо! — Петр покусал отросший ус. — Что ж, кавалер, выпей наше здравие и ступай в палатку. Мы тут как-нито сами.

Четыре головы тесно, впритык сдвинулись над картой, лихорадочно соображая.

— Слыханное ли дело, воеводство чуть не дважды наскрозь пройти. Ни сна, ни отдыха, ни боя. Тут и лошади кусаться стали, от суетни такой! — пробормотал светлейший и вдруг вскинул золотистую бровь. — А голод-то на славу сработал, мин херц. Их — ртов у короля — под сорок тыщ, подобрал до зернышка все, что имел. Вот и мечется как угорелый!

— Без мало-мальской цели, хочешь сказать? — глухо прогудел Петр. — Не до жиру, быть бы живу? Допустим… А что б ты на его месте сотворил? Ты, архистратиг Меншиков!

— Я? — светлейший быстро-быстро повертел пальцами. — Ну с этим просто. Иль взадпятки к Днепру и далее, в места необъеденные…

— Карлусу — взадпятки? — усомнился Головкин.

— Верно. Тогда остается зюйд. Войной не тронут — раз, у Мазепы инфантерии кот наплакал — два, упованье на скорый турецкий приход — три.