— Почему ж он повернул на север? Почему ползет черепашьим шагом, версту-другую в день?

Вопрос остался без ответа.

Сбоку затрудненно пыхтел Борис Петрович, налегая на карту, подслеповато всматривался в многоцветное междуречье, шевелил дряблыми губами.

— Стол не свороти чревом своим, — заметил Петр. — Ну, чего выискал?

— Дак… топает взад-вперед, вправо-влево…

— Знаем, дальше!

— А паромы и мосты могилевские неизменно у него за спиной. И месяц тому, и в самый последний час…

— Во-о! — Петр даже привстал. — Наконец-то усекли, господа главные командиры. Думал — не допрете… Ждет, ждет куманька твоего, Адама Людвига Левенгаупта. Соединится с его магазейнами и крепкой подмогой людской — будет нам тогда укорот!

— Промедлим — как раз к тому и придем… — Светлейший сжал кулак.

— Твой Бартенев на ногах? — спросил Петр. — Наказ краткий: пронестись окольными дорогами, ни в какие мелкие стравки не ввязываясь, сжечь переправы. Да так, чтоб аж лифляндскому генерал-губернатору видно было! Авось, деньков десять — пятнадцать и выиграем, а там осень зубы оскалит! — Петр весело подмигнул.

Лицо светлейшего, напротив, омрачилось.

— Не маловато ли? «Обсечки» и есть «обсечки», с них спрос невелик… — И вспыхнул порохом, вскочил, пламенно заговорил: — А если… резануть напереймы Адаму, и не сотенной партией, а цельным корпусом, благо вся кавалерия ноне при нас? Ухватить за шерсть, покуда наиглавный с подведенным брюхом вышагивает, растрепать в клочья. Ей-богу, время!

— А Карлуса в тылу оставишь, в считанных верстах? — посуровел Петр.

— Не успеет опомниться, — мы уж за Днепром и губернаторишку рижского чихвостим!

— Там-то тебя и притиснут, голубка! Учти, рейтария свейская еще прыгуча, да и Карлус в тактике собаку съел: каждый твой промах в свою пользу оборачивает… Зажмет с двух сторон, и не пикнешь.

— С Левенгауптом тоже не шути, бодается… — подал голос фельдмаршал. — Под Мур-мызой всю мне обедню испортил. Правда, свои, не в меру горячие, помогли…

Меншиков задиристо посмотрел в его сторону.

— Конешно, мертвецов хаять удобнее всего, — процедил он. — А удайся тот бросок, а главное — ты не промешкай, — может Игнатьева-то сейчас на руках бы носили. За геройство да за находчивость!

— Кончайте раздоры свои, надоело, — помолчав, тихо сказал Петр. — Как быть, чем напор погасить?

— Мин херц, летучий корпус, корволант, и только он!

— Рано. Тебе бы все скоком.

— Ход наивернейший, ей-ей.

— Ждать! Поспешим — плоды стараний многолетних на распыл пустим. В одночасье! Тому герою хорошо — в трехстах милях от своей отчины ратует, а мы дрогни…

Но что с фельдмаршалом? Поддакивал, судил здраво, и вдруг понурился, горько, малым дитем, всхлипнул.

— Эй, воевода, очнись!

Шереметев поднял перекошенное лицо.

— Государь… Дозволь реваншироваться… Спозалетось точит! А сгину — туда и дорога…

Петр развел руками.

— Удивил, честное слово. Такие умнейшие догадки плел, и — на тебе… Ты это или не ты?

Старик плакал навзрыд, уткнувшись в ладони.

— Дозволь…

У Петра иссякло терпенье — уговаривать.

— Думаешь, меня не гложет? Лондонский да парижский трезвон плешь выел… С русскими-де каши не сваришь, препустой народ, годный только к битью. Нарва? Мелочь. Юрьев? Одно недоразуменье. — Петров голос помягчел. — Ха, сгину… Ты мне живой надобен, первый командир. Будь при главной армии, надзирай за королем, в большую драку не встревая, ну а мы с Данилычем покумекаем, как твоему другу Левенгаупту бока намять.

— Эх, государь…

— Кончено, господин фельдмаршал! Ты вот что: командируй-ка сюда гренадерские роты, при полках созданные, они тебе пока ни к чему, а нам сгодятся. И пушечек легких, с десяток. Что еще? Да, Черкасова с Ушаковым отпусти, я без них как без рук…

С Александром Даниловичем не единожды случалось: нагородит колкостей и пакостей, навешает собак, доведя человека до белого каленья, потом жалеть начинает, разумеется по-своему. Так было и на сей раз: «Одряхлел, прости господи, на себя не похож. Особливо женина смерть его подкосила, в третьем годе… Найти б какую молодицу тихонькую да присватать, что ль?» — думал он, глядя на Шереметева.