— Ешь, милок. А там и яишенка поспеет.
У Нестерова, голодного не первый день, зарябило в глазах. Он долго сидел, не притрагиваясь к угощению, двигал желваками. Подперев голову рукой, с мягкой грустью глядела на него баба Акулина.
— Трудно у вас?
— Осьмуха, и той скоро не будет, — с трудом вымолвил Игнат.
После недолгого, но сильного дождя снова засияло солнце, посеребрило пробегающую по озеркам и лужам легкую зыбь. Омытые вязы и дубы дымились точно ранней весной, и лишь густотравье в россыпи незабудок напоминало о близком развороте лета.
Кольша и Игнат, проводив до штаба самый дорогой и весомый «гостинец» — две горные пушки, пулеметы, винтовки и патроны, возвращались в Ахметку. Отшагали верст десять, впереди оставалось почти столько же. Миновав просторный Табынский луг, они присели на затененном бугорке, запалили Кольшин самосад.
— С бабкой беда, — озабоченно сказал Кольша. — Кто-то трепанулся-таки о записи… Вчерась такой был сыр-бор… — он умолк, по его продолговатому лицу прошла тень. Потом завел о другом: — В Нагадак не наведаемся? Гареев еще взвод сколотил, башкирский!
«Эвон куда шагнула революция, во все края, — рассуждал про себя Игнат Нестеров. — Правда, нечисти многонько. Дутов с Красновым, япошки в Приморье, но главная драка определенно позади, а там, с новым солнцем, — бой за сталь, за хлеб, за свет в окнах и сердцах…» Он внезапно чертыхнулся. Не повезло ему этой весной, нет. То, ради чего ехал из Москвы, делали другие…
— Идем, — тусклым голосом сказал Игнат, поднимаясь.
Вот и Ахемтка — горсть черных изб в кружеве кособокой городьбы, овеянная запахами цветущей липы и навоза. Но почему около избы-сходни собрался народ? Плотно обступил крыльцо, слушает сбивчивую речь павловского парня.
— Мужичье ему: «Айда в Совет!» А он: «Да я, братцы, чаю не пил, и лошак неприбранный. Мчал полсотни верст!» А они: «Опосля напьешься, айда!» А у него в фортомонете листок, и в нем…
— Не мельчи! — в нетерпении одернул парня Евстигней. — Ну, был ты на левом берегу, ну, прикатил Филька, что дальше?
Парень обвел толпу ошарашенными глазами.
— Чех… на дороге взбунтовался!
Нестеров замер. «Конец передышке, — горестно подумал он. — Небось эшелоны-то растянулись до Тихого океана. Сила огромная, давным-давно сколоченная в дивизии, а мы едва запись провели!» И вдруг вспомнились ангарские. Как они там, дед с мальчонкой? Года полтора назад пришло письмо, потом будто обрезало. Вообще, какие дела в Сибири? Да что и гадать тут! Кто загнан в гроб, кто бьется допоследу, кто в бегах. Тысячи верст промеж легли, ни помочь, ни словом подбодрить!
Июнь перекипал в заботах и тревогах. Враг плотным кольцом охватил рабочий район: за рекой рыскал атаманский сброд, железную дорогу на севере оседлали белочехи. Еще держались Белорецк и Оренбург, но надолго ли? Богоявленцы и архангельцы встали в ружье. Вновь сколоченные деревенские боевые группы обзавелись винтовками и пулеметами, окопались вдоль правого берега. Из-за Белой все шли и шли беженцы. По их рассказам, учредительские власти пороли, арестовывали, расстреливали без суда и следствия бедноту.
— Ну, москвич, дозорами да перестрелками теперь не отделаешься, — сказал Евстигней, завернув как-то утром к Игнату. — Чует мое сердце.
У избы-сходни ждал Гареев, в мокрой одежде, босой, перепачканный зеленой тиной. Увидев сельского комиссара, он замахал руками, зачастил, мешая татарские и русские слова. Оказалось, Нагадак захвачен сотней дутовских казаков.
— Что я тебе говорил, Игнат? Пошло-поехало.
— Может, отступить в Богоявленск? — робко заметил кто-то. — Набегут, и не пикнешь.
— Хорош совет! Идем-ка, покумекать надо.
Еще держалась ночь, а двадцать пять конников и столько же стрелков тихо переправились через реку и, скрытно пройдя лощинами, залегли перед Нагадаком. Близился рассвет. По темной пшенице, то ли от ветра, то ли от игры перистых облаков с невидимым пока солнцем, потекли золотые разводы.
Село мало-помалу просыпалось. Из труб несло едким кизячным дымом, во дворах гулко перекликались петухи, у колодца посреди пустынной улицы казак поил тонконогого, с белой отметиной на лбу, жеребца. Длинно зевая, казак сладко, с прижмуром, чесал под мышкой.
— Эка его разнежило на пуховиках! — прошептал Демидов, горя от нетерпения.
Но вот наконец казак поставил ведро на приступку, повел жеребца к воротам.
— Дуй, и чтоб с треском. Главное — застать врасплох! — сказал Евстигней командиру конного взвода.
Ребята взлетели в седла, гикнули, взяли с места в карьер. При въезде откуда-то вывернулся маленький казак в фуражке с голубым околышем, видно, постовой, выпалил наугад, запетлял к переулку. Кольша настиг его, неумело, со всего плеча полоснул шашкой и сам пригнулся от боли.
— Впере-о-о-од! — раздалась команда.
Бой прогрохотал россыпью выстрелов, перебором копыт, дикими криками по улице села и выплеснулся на всполье. Вдоль забора там и сям лежали убитые дутовцы, остальные, побросав шинели, картузы и оружие, белыми точками катились огородами к лесу…
— Что же вы о пехоте забыли? — упрекнул Игнат конников, когда они, веселые, разгоряченные схваткой, съехались у колодца.
— Одного срезал, хватит с тебя!
Игнат быстро провернул барабан старенького «бульдога», удивленно заморгал.
— Черт, и впрямь, двух пуль нет…
— По нас выцеливал из-за амбара, ну, а ты сбоку — бац! Вот и добыча, с белой отметиной! — сказал Кольша, держа в поводу тонконогого красавца коня. — Бери, твой, законный!
— Убей, не помню ничего…
— Привыкнешь! — Евстигней улыбнулся.
— С юнкерьем в Москве не привык, а тут едва начали и — готово!
— Навоюешься, дай срок.
Вечером, когда переправились через Белую, нагруженные винтовками, патронами, новеньким обмундированием, и, разведя костры, сели ужинать, с того берега вдруг донеслось: «Э-э-ей, давай лодка! Давай ло-о-одка!» Кольша с павловским парнем живо столкнул на воду баркас, поплыл наискосок под прикрытием пулемета и скоро вернулся, везя трех нагадакских и с ними пленного дутовца, связанного по рукам-ногам.
— Где поймали, отцы?
— На огороде ховал, в баньке. Хотел в кусты, не успел! — объяснил пожилой татарин, хитровато кося черным глазом на сына, отрядного разведчика Гареева.
— Спасибо! Ну, гостенек, решай сам, — сурово сказал Евстигней пленному. — Ответишь без утайки, останешься живой.
— Не убивайте! — испуганно прохрипел дутовец, опускаясь на колени. — Все как есть скажу…
— Откуда прибыла сотня?
— Из… Стерлитамака. По приказу его превосходительства, генерал-майора Евменова.
— Ври больше! В уезде красный отряд! — загалдели ахметцы, шаг за шагом уменьшая круг. — Товарищ комиссар, чего с нищ валандаться, со змеюкой? На сук — вся недолга!
— Вот вам крест, братцы! — завертелся дутовец. — Красные точно были, но ушли. Вчерась, после боя… Провалиться мне в преисподню, если брешу!
— Провалишься…
— Тихо! — возвысил голос Евстигней, унимая ребят. — В какую сторону отступили, не знаешь?
— На Белорецк. При заводах вроде бы кто-то из Кашириных объявился, и второй вместе с Блюхером где-то вблизи…
Вести были важные, хотя и путаные. Казака тотчас отправили под конвоем в Богоявленск. А утром из штаба примчался Макарка Грибов. Игната срочно вызывал к себе Калмыков.
«Готовься в дорогу, — значилось в записке. — Поедешь к Блюхеру за помощью. Ты ведь, кажется, знавал его по Москве. Прихвати с собой Гареева, будет за проводника. Жду.
Два десятка верховых, свернув у Саит-бабы на восток, пробирались в горы. Покачиваясь в казачьем седле, Игнат неотрывно смотрел перед собой. Места были дикие, безлюдные, непохожие на те, что остались в долине Белой. Возникали крутолобые, в осыпях, кряжи, дорога то падала вниз, то вползала по косогору, и с высоты открывалась даль с впадинами и серебряными змейками речек, а главный хребет по-прежнему синел далеко впереди.
«Ни души вокруг… Поди узнай, есть или нет банды. А проскочить надо, иначе — труба!»
Спутники Игната были поспокойнее: ехали, ослабив поводья, рвали орехи, надкусывали, жевали мягкие ядра.
На одном из бесчисленных поворотов дороги Игнат догнал Гареева, спросил, скоро ли село. Тот подумал, по привычке загибая пальцы, сказал:
— Наверно, четыре верста… Погон вешать пора, и бокумент на карман, — он похлопал по туго набитой переметной суме, кивнул усачу-кооператору, старшему в группе. — Ты и он — гаспада офицеры, мы — простой казака…
— Все-таки рискованно, — Игнат свел брови. — Нельзя ли как-нибудь в объезд?
— Нет. Перевал…
Через час подъехали к селу, последнему перед хребтом. С поскотины видели: топает вдоль изб жиденький строй в зипунах и халатах, как попало мотает руками и ногами, и кто-то рослый, в старой артиллерийской шинели, надорванно хрипит: «Раз — два, левой! Левой, нехристи! Ле-е-евой, в кровину-мать, а не правой!»
— Ну, братцы, держись! — вполголоса молвил усач. — Без крайней нужды за бомбы ни-ни. Авось проедем и так.
У околицы путь преградил босоногий подросток-башкир, держа наперевес древний самопал с раструбом на конце ствола. Мальчишка свистнул, и от каменного, под железной крышей, дома отделились двое. Впереди ленивой походкой шел детина с темными волосами до плеч, в белой навыпуск рубахе и в полубриджах, заправленных в высокие сапоги. Сбоку на витом шнуре висел новенький наган. «По всему — из поповичей!» — подумал Игнат. Не дойдя трех шагов, длинноволосый остановился, неумело козырнул.
— Позвольте спросить, ваши благородия…
— Не позволю! Чем болтать попусту, лучше проводил бы до начальства! — отрезал усач.
— А оно перед вами, ха-ха, на всю округу, единственное, если не брать во внимание башкирского старшину. Правда, утром наезжали казаки полковника Горбачева, но долго не задержались, тем же часом обратно.