— Горбачев? Экая досада. Он-то нам и нужен, с господином сотником.
— А зачем, если не секрет?
— Гм. Тебе что-то говорит имя генерала Евменова?
— Господи, ну как же! У дяденьки моего, благочинного, гостил не раз, и с покойным папаней был знаком коротко… — длинноволосый едва не прослезился. — Чего же мы посреди улицы! Милости прошу в дом. Старшина трех баранов прирезал… Выпьем, и чтоб наступил мир, пахнущий ладаном, и в человецех благоговение!
— Со всей радостью бы, любезный, но дело есть дело. Важный пакет имеем при себе, лично полковнику адресованный.
— Кабы утром, то казачки сопроводили бы, а теперь ищите его у Тирляна, где фронт проходит.
— Против кого?
— Белорецких краснокожих.
— А вам не страшно у них под боком?
— Ну, мы особь статья: сели на гривастых, свистнули, и поминай как звали! — ввернул чернявый парень, помощник длинноволосого.
Игнат молчал, вслушиваясь в разговор. Был он как натянутая струна. Ему показалось, что чернявый чересчур внимательно уставился на усача. «Неужели видел раньше! От здешних мест до Усолки всего ничего, сорок верст. Мог встретить где угодно: в кооперации, на дружинном сборе… Черт, а теперь нашего проводника ест глазами! — Игнат стиснул зубы. — Эх, если б не пакет, митингнуть бы сейчас, а шайку — до единого — к стенке!»
Усач не спеша разобрал поводья.
— До скорой встречи!
— Счастливого пути, ваше благородие! Надеюсь, когда будете возвращаться…
— Непременно погуляем! — заверил усач.
— Дозвольте вывести за село, а то как бы инородцы сызнова не обеспокоили! — длинноволосый кивком указал на растрепанный строй. — Свою команду сбивают, башкирскому полку Молчанова в подкрепление. Да разве ж то солдаты! Им орешь: левой, они — правой, курам на смех. А с темнотой — в бега. За два дня из сотни осталась треть.
«А у нас воюют, и крепко!» — едва не сказал Игнат. Вовремя одумался. Рядом, у стремени, шел чернявый, играл нагайкой, явно подражая главарю, и ему тоже хотелось перекинуться словом с «его благородием», пусть и младшим в группе.
— С инородцами каши не сваришь, нет. Вы на мою работку полюбуйтесь, господин сотник! — Он повел рукой в сторону. За околицей, на вязовом суку висел окровавленный человек, свернув набок почерневшее лицо.
— Кто такой? — через силу спросил Игнат.
— Помощничек Инзерской красногвардии. Утекал горами, был изловлен.
— Теперь слово за Белорецком, — длинноволосый выразительно пощелкал плетью о голенище сапога. — Председатель совдепа на мушке сидит. Сказывали, самому Ленину доводится дружком, вместе смуту затевали когда-то… В Москве не выгорело, авось в наших краях будет удача, с божьей помощью…
— Ох, и лют наш атаман! — шепотком восхитился чернявый. — Вчерась троих, что зарились на чужие десятины, стоймя в землю закопал, накормил досыта… За батю мстит. Убили его, сердягу, весной в Верхне-Уральске. Пулемет, понимаешь, внес на колокольню и давай крестить… А вот и старшина, который инзерца голеньким привел на расправу. Знакомьтесь!
К ним с поклонами подходил башкир в богатом халате. Игнат, побелев, резко направил коня прочь.
Горам, казалось, не будет конца. Высились они под самое небо, обступали плотно, обдавали знобкой сыростью. Лошади всхрапывали, пугливо шарахались от иной каменной громады, безмолвно выплывавшей навстречу…
В полночь скалы и сосны вдруг расступились, дорога пошла под уклон, и внизу, в глубокой котловине среди хребтов, блеснули огни Белорецка, дробно отраженные в невидимой реке. Верстах в двух от заводского поселка богоявленцев остановила застава.
— Кто идет? — спросил из темноты человек.
— Из Богоявленска, с пакетом.
— Пожалуйста, документ. Иштван, спичку!
Бледный свет скользнул по бумаге, на мгновенье озарил тонкое смуглое лицо под кожаной кепкой.
— Порьядок, — сказал начальник заставы. — Иштван, помоги камрадам, проводи в штаб.
Игнат немного помедлил, разбираемый любопытством.
— Как понимаю, родом издалека?
— О, да. Будапешт, Берлин, Плоешти, Прага… Интернациональный батальон.
— У-у-у, и чехи есть?
— Есть. Целая рота.
— Ну, всего вам доброго.
Вместе с венгром поехали от костра к костру. В низинах, на гребнях пологих гор стояли или двигались куда-то обозы. Подводы тесно заполнили улицы и дворы, всюду, несмотря на поздний час, толчея, галдеж, конское ржанье, перебрех собак. Поодаль, над берегом пруда, пиликала гармонь, и в тесном кругу плясали с присвистом.
Богоявленцы слезли с коней, разминая чугунные ноги, у одного костра задержались, достали кисеты.
— На Саратов надо отступать, к своим поближе, — кто-то рокотал. — Помню, в Восточной Пруссии…
— Ну, степь тоже не сахар, — перебил его курносенький парень. — То-то приволье атаманцам.
— Домой надо, — донесся из-под телеги бабий голос. — Третью неделю мыкаемся по буеракам. Ни поесть, ни поспать…
— Спи, кто тебе мешает?
— Вам, здешним, легко!
Кто-то медленно брел от воза к возу, о чем-то спрашивал. Наконец вышел на свет — борода клочьями, глаза навыкате, с красниной.
— Эй, соседушка, Мокей Кузьмич, ты чего? — спросили его.
— Понимаешь, ползаплота унесли. Кто? Ясно, пришлые, на обогрев. Чуть стемнело, его и след простыл… — Мокей устало подсел к огню, подпер голову кулаком. — Беда за бедой, что ж это такое, а? Только-только в дом, извени, к семье, и вот… Сами ж большаки говорили недавно: штык в землю, дуй до Меланьи своей. А теперь? Закрутилось — черт не распутает!
— Кому не по силам, зато нам вполне! — вставил курносенький.
— Больно ты прыткий, молокосос. Посидел бы в окопах с мое — не то б запел.
— Был, около года.
— Год — не три, Санька, — отмахнулся Мокей и добавил упавшим голосом, ни к кому не обращаясь: — По весне вернулся с германской, хата на боку. Подправил кой-как, а тут новое наказанье. Без городьбы остался…
— Думай о другом, — примирительно заметил Санька. — Завтра, послезавтра, чуть зорька, в дорогу.
Мокей вскинулся, точно его искрой поприжгло.
— Куда идти? Куда-а-а? Горы, вот они, со всех четырех. Сиди, никакая собака не укусит!
— Чего ж ты с нами собрался? Топай до бабы, не колготись.
— Извени, подвинься. Вы уйдете — казара слопает, не спросив имени. Ей все равно: ты заваривал кашу ай нет. На белорецких вкруговую колья заготовлены…
— Да-а-а, влип, Мокей Кузьмич! — с издевкой молвил курносенький.
— Охаверник ты, Санька. Извени. Вроде братца моего среднего.
Санька отвалился назад, гулко захохотал, вздергивая ногами:
— Ого-го-го! Наш Мокеюшка никогда не скажет: прости, или еще как-то. Непременно по-господски: извени!
— Извени-и-и, самых чистых рабочих кровей. От прадеда — в печниках! — Мокей горделиво расправил бороду, покивал Саньке. — Эй, зубоскал, чем рогозиться, сбегай-ка за досками, хотя бы ко мне. Доламывай заплот, бог с ним… Веселое житье!
С восточной дороги вынесся всадник, вихрем пролетел мимо, в сторону заводских прудов. Огнисто искрила шелковая рубашка, раздуваемая ветром.
— С утра как на крыльях. И когда спит? — пробормотал Мокей. — Вот, Санька, учись: почти твоих лет, а умом да смекалкой всех генералов заткнул за пояс!
— Ой, туго ему, — Санька с опаской оглядел волнистую цепь гор. — Что там с семьями по станицам, знаешь? Да и от Магнитной — напуск за напуском. Когда еще подкрепление подойдет… Зевнешь — передавят поодиночке.
— Верхом-то не Иван ли Каширин? — догадался усач-кооператор и встал, быстро затоптал окурок.
Не доехав до плотины, посреди которой темнела пушка-трехдюймовка дулом на восток, богоявленцы вслед за венгром свернули к двухэтажному купеческому особняку, приметному издали.
— Штаб, — сказал Иштван.
У дверей, сгорбясь, дремал часовой в казачьем чекмене. Но едва усач с Игнатом взошли на крыльцо, часовой проворно выставил штык, и тут оказалось, что у него есть глаза, весьма остренькие, есть голос, только вот перегаром несло крепко.
— А ну, посторонись. Посторонись, говорю!
— Нам бы до главкома…
— Занят Иван Дмитрич. Вместе с начштаба над картой засел. Приходите днем, а пока где-нибудь сосните, у любого костра. — Казак снова погрузился в дремоту.
Старик в замасленной блузе и фуражке путейца, проходивший мимо, посоветовал:
— Вам бы в ревком, к Точисскому. Там завсегда и свет, и добрый совет. Во-о-он, у пруда.
Над горами брезжило утро, вливалось в котловину, а шум в поселке не утихал. По дорогам проезжали казаки, от костров неслись голоса, детский плач. На западной окраине внезапно вспыхнула стрельба, но вокруг никто и не обеспокоился: такое, видно, было не в диковинку.
В прихожей Военно-революционного комитета гудел народ. Заводчане, среди них несколько женщин в красных косынках, обступили секретаря, наперебой толковали кто о белье, кто о выпечке хлеба для верхнеуральских и троицких беженцев, кто об ограблении неизвестными винного склада, кто о выковке пик и ремонте пулеметов. Курносенький парень, Санька Волков, сидел у телефона, что-то кричал в трубку.
Председатель Белорецкого ревкома, Павел Варфоломеевич Точисский, принял богоявленцев сразу же. Он сидел у окна, тер ладонью усталое лицо и внимательно слушал.
— Советую подождать, — молвил он. — Третьего дня вступили на завод Верхнеуральская и Троицкая колонны, с часу на час должен подойти Блюхер. Тогда и решим, как быть, чем вам помочь.
— У вас, погляжу, и своего невпроворот, — сказал усач-кооператор. — Интересно, куда смотрит главком?
— Иван Дмитриевич с Томиным постоянно в седле, при головных эскадронах. Ну, а штаб… — Точисский зашелся в трескучем кашле, и Санька подал ему стакан воды. — У штаба семь пятниц на неделе. То категорически приказывает нам ускорить организацию местных боевых сил, то вдруг предлагает роспуск всех колонн, ввиду бесцельности дальнейшей борьбы.
— К безоборонщине гнут, — бросил член ревкома Овсянников. — А во что она выльется, можно угадать заранее — останемся против Дутова с голыми руками… Енборисов-то, начштаба, из левых…