— Было колготни, — сказал кто-то. — Ну, да Горшенин расскажет. Сам унимал сборище.
— Сколько та компания крови нам попортила, не счесть… — сказал Горшенин. — Отказал в винтовках местный штаб, Крутов сговаривается с дружками о добровольном отряде, едет в Уфу. Там сразу не разобрались, что к чему, выдали оружие, но с условием: выступить на Самарский фронт. Это Крутову не понравилось. Мол, не готовы, то да се. Ночью их оцепили и выдворили из города, а нам телеграмму: так и так. Встречали мы их в Запрудовке, где пересадка на Белорецк, изготовили пулеметы, ждем. Вот и они, целым составом. Высыпали из вагонов, попятились, а куда денешься? Крутов молчит, зато вылез губастый: «Ага, до карательных отрядов дошло, м-мать? Сказывали нам умные люди, не верили!» Мы его в сторонку, зачитали приказ: кто подлежит призыву, едет в Златоуст, прочие мотай домой. Отправили, а тут белочешский мятеж, атаман из степей надвинулся, и закипело все кругом. Потом Иван Дмитрич отступил сюда с колоннами. Крутов к нему в штаб, мол, не требуется ли честная помощь? Его сразу сделали начальником железнодорожной станции, а Павлу Варфоломеевичу прислали бумагу: Крутов и прочие должны быть немедленно введены в ревком. Что ответил председатель, вы знаете…
— Да ну его к черту, Крутова! — вспылил Алексеев. — Будто о нем наши заботы сейчас. Что будем делать? Неужели…
И все поняли, что он хотел сказать: неужели Павла Варфоломеевича нет в живых, неужели, погиб?
За дверью снова загремело, и в комнату вошел комендант штаба, неся целую связку наганов. Он оглядел арестованных, вповалку лежащих вдоль стен, смущенно крякнул.
— Товарищи члены Военно-революционного комитета и которые богоявленцы. По приказу главкома… словом, вы свободны. Извиняйте, если что не так. Вот ваше оружие, в целости и сохранности.
В коридоре ждал Санька Волков.
— Наконец-то! — сказал он и обессиленно уткнулся в Игнатово плечо. — Спасибо Томину и интернационалистам Сокача.
— Постой… Где Павел? — спросил Горшенин. Санька молчал. Горшенин ухватил его за грудки, но парень был глух и нем, только из глаз катились слезы.
— Ну-ка… идем к главкому! — вдруг вскинулся Игнат. — Потолкуем, окончательно и бесповоротно.
— О чем? — тихо, через силу обронил Волков. — Нету нашего председателя… Мало того что убили на глазах у дочери… увезли, бросили в костер…
Горшенин резко повернулся, оступаясь, пошел к выходу.
В штаб отправился один Игнат, сколько его ни отговаривали. Комендант рысцой забежал вперед, растопырил перед ним короткие пальцы:
— Эй, эй, товарищ!
Игнат потеснил его, распахнул дверь, из-за которой сыпала дробь пишущей машинки. Енборисов прекратил хождение по ковру, с досадой оглянулся.
— Что вам угодно?
— Как пройти к главкому?
— Он с утра на передовых позициях. Докладывайте мне.
— Вопрос: по какому праву были арестованы члены Белорецкого комитета и с чьего ведома напали на квартиру Точисского?
Енборисов пожевал губами, с иронией прищурился:
— Вы обратились не по адресу. Штаб войск, не менее чем кто-либо, возмущен бесчинствами на заводе. Виновные в них будут преданы суду и понесут наказание… Не поддавайтесь на провокацию, товарищ! — Сочтя разговор оконченным, он кивнул машинистке: — Продолжим: «Как и на Первом Верхнеуральском съезде Советов…» Нет, лучше не так, о съезде забейте. Просто: «Как выборный командир казачьих революционных войск, ближайший соратник Ивана Каширина, я со всей твердостью заявляю, что не вложу клинок в ножны до тех пор, пока…» Кстати, на какой час назначен митинг?
Вошел комендант, шепнул несколько слов.
— Пригласите.
На пороге появился человек лет тридцати, остролицый, с тонкими рыжеватыми усиками, вытягиваясь перед Енборисовым в струнку, подал ему пакет.
— Резолюция солдатского собрания, товарищ начштаба. Все по пунктам. Первый — создать надпартийный добровольческий отряд, вооружив его на месте; второй — комитет, замаранный кровавыми расправами и реквизициями, переизбрать заново; третий — смещенных с должности под бдительной охраной направить на фронт, где… — он уловил предостерегающий взгляд Енборисова, умолк.
— Дежурный! — громко позвал Енборисов. — Проводите товарища комиссара.
— Обойдусь без провожатых, — отрезал Игнат.
Он шел по улице, сдвинув брови к переносью… Что же такое каширинский штаб, кто же в нем голова? Сам главком, чье имя гремит из края в край? Едва ли. Его думы заняты оставленными станицами, брошенными на произвол судьбы стариками и детьми… Ему что напоют о местных делах, с тем он и соглашается, а то и просто махнет рукой: мол, не до вас, не до ваших свар. Ну, а в штабе определенно верховодит Енборисов. Тоже вроде бы на коне человек: слова-то какие диктовал девчонке! И вот аресты, убийство честнейшего, непреклонного Павла Варфоломеевича, гибель других ребят. Кому это выгодно, кто погрел на огне руки?
В ревкоме было шумно. Вокруг осиротелого председательского стола сидели Алексеев, Горшенин, венгр Сокач, прибывшие с Северного фронта Пирожников и Сызранкин, обсуждали новый приказ каширинского штаба.
— Наконец-то взялись за ум, а то все о роспуске твердили… Предлагают провести выборы комсостава Белорецкого рабочего полка, — сказал Горшенин Игнату.
— Ну-ну, е-мое, — прогудел Алексей Пирожников, угрюмейшего вида человек, и надолго спаял губы.
В дверь протиснулся Волков, поманил Горшенина. Тот в нетерпении выслушал его, вернулся к столу.
— Что я вам говорил? Нацелились на полковой штаб… Крутов и заводской врач заседают в чайной вместе с левыми эсерами, толкают речи: мол, если в командиры пройдет кто-то из комитетских, снова прольется ни в чем не повинная кровь!..
— Не его ли я встретил у Енборисова? — вспомнил Игнат. — Волосы гладко зачесаны, рыжие усишки…
— Он! — Горшенин яростно скрипнул зубами. — Санька, звони в котельную: долгий гудок.
С командиром полка у крутовцев ничего не вышло, сразу же все остановились на Алексее Пирожникове, зато в начальники штаба они все-таки провели своего. Много было названо добрых имен — Сокач, Горшенин, Сызранкин, — но именно это затруднило выбор. Тогда-то и выскочил вперед солдат из «добровольцев».
— Кру-у-утова! — заголосил он. — Крутова в штабные! Почему? Да потому, голова садовая, что с ним ты завсегда в надежде на справедливость. Потом… кто-нибудь видел, чтоб он прятался в кусты аль не резал правду-матку? То-то! И я, как сам рабоче-крестьянского племени, раненный и перераненный немцами, говорю: лучшего штабиста не сыскать. Во!
— Спроси, где он был ночью! — крикнул Санька.
Сквозь толпу медленно протолкался Крутов, губы плотно сжаты, усики встопорщены.
— Интересуются некоторые, где я был… Отвечу. Дежурил на станции, по личному приказу товарища Енборисова.
— Ври! — звонкий Санькин голос. — Где твои дружки, там и ты, обязательно. А они шастали у конторского дома, стреляли в Павла Варфоломеича!
— Товарищи! — Крутов замотал головой. — Кто путеец, отзовитесь. Иначе я порешу себя, иначе мне…
— Точно, дежурил, — подтвердил седоусый машинист. — С вечера и до третьих петухов.
— Ой ли?
— Брехать не обучен, да и не таков мой возраст.
Над толпой с разных сторон взмыли голоса:
— Крутова в штаб! Урра товарищу Крутову!..
На площадь выехал с ординарцами Иван Каширин в шелковой рубахе, стянутой по талии наборным кавказским ремешком, прислушался к разговорам, кивнул Пирожникову:
— Тебе все ясно, командир?
— Покуда все, — глядя под ноги, отозвался тот.
— Действуй. Сбивай роты, сотню заимей непременно, без конницы много не навоюешь.
К стремени главкома подошел озабоченный Крутов.
— Я полагаю, Иван Дмитрич…
— Полком теперь командует Пирожников, обращайся к нему, — отрезал Каширин. — Алексей, твое слово.
— Пускай займется обмундировкой и подводами. Как-никак их потребуется до пятисот.
— Исполняй, Крутов.
…Днем в Белорецк вступили долгожданные колонны Василия Блюхера и Николая Каширина.
В окна ревкома било солнце, ветер гулял по комнатам, раздавались громкие голоса, а Игнат с Василием Константиновичем, забыв обо всем, сидели на подоконнике, увлажненными глазами смотрели друг на друга.
— Ты все такой же, Игнашка. Чуб витой, нос на версту.
— А тебя не узнать, ей-ей. Помню, последний раз пришел в Прокудинский, юнец юнцом. А теперь усы, бритая голова. Точь-в-точь Калмыков Михайло!
— Стреляные воробьи. Полгода воевали бок о бок… — Василий Константинович остановился, завидев ординарца-башкира. — С перевязкой потом, потом.
— Зацепило?
— Давние, с германской, пошаливают.
За окном проплыли к плотине заводские девки. Впереди важно выступал буйноволосый молодец, играл на тальянке.
Василий и Игнат улыбнулись.
— Кто шустрит?
— Сталевар Федька Колодин, — сказал Горшенин, подходя вместе с Алексеевым к окну. — Артист, прямо артист!
— Намучаемся мы с ним, — проворчал Алексеев. — Ему чуть о дисциплине, о строе — сразу на дыбы. А так ничего, не из пугливых.
— И я о том же, — ввернул Горшенин.
— Подраспустил ты его, когда в штабе заворачивал. Гармонь тебя, как девку, сводит с ума. А вот мне и ротному что делать?
— Не серчай. Музыка, она тоже смысл имеет… — Горшенин глянул на часы, построжал. — Давайте на военный совет, все в сборе.
Каширин-старший был построже с виду, чем его брат, не бросался в глаза малиновым шелком и наборным кавказским ремешком. Конечно, выправка у него была завидная: офицера, да еще казачьего, угадаешь издалека. Он крепко пожал руку, сверкнул синими глазами, снова обратился к карте, расстеленной на столе.
— Начнем с богоявленцев, как, товарищи? — Блюхер посмотрел по сторонам, кивнул усачу-кооператору. — Твое слово.
— Оно коротко, Василий Константиныч. Гибнет республика Красноусольская, стиснута отовсюду атаманцами. Отбиваемся, делаем вылазки на тот берег Белой, но силы тают…