— Тебе-то, рабочему, что до тех?

— Работяга, он тоже повыше норовит, — Крутов потер пальцем о палец. — За деньгу старается, ай не так?

Игнат шумно перевел дух.

— Ты вот что: бросай шараханье. Не век в коротких штанишках бегать. Сосунку простить можно, а ты в годах, за тридцать перевалило. Чуть не самый старый средь колонн… У меня вон батька в тридцать шесть помер!

— Помирают и раньше, в двадцать, — Крутов облизнул сухие губы.

— Главное, конечно, как умереть. А еще главнее, как жить. — Игнат расправил поводья. — Не гнись, штабист. Человек ты трудовой все-таки.

— Был… Теперь кому не лень прихлебалой старорежимным кличут.

— А кто виноват? Куда бредешь, понимаешь? Где твоя гордость пролетарская? Или вовсе утратил на хлебах писарских?

Крутов пробубнил что-то невнятное, сославшись на дела в полковом обозе, отстал.

«По всему, пропекло!» — подумал Игнат. Он повел глазами, удивился: где же Белая? За разговорами отодвинулась куда-то вдаль, растворилась в мглистой дымке. Гранитные кряжи вставали впереди, мало-помалу обступали со всех сторон. Тракт, миновав плоскогорье, пошел узким разлогом.

— Алатау… — сказал седой машинист и поперхнулся. — Нам, солдатам, не привыкать вверх-вниз, вниз-вверх, а с бабами, с детьми — беда!

Зной креп. Высоко в сизо-голубой бездне повисли клочьями белой ваты облака. Порой какая-то сила невидимым гребнем расчесывала их в длинные пряди, выплетала новые, погуще, и короткая тень проносилась над дорогой, и снова палило солнце.

Медленно тянулись часы. Алатау подставлял один перевал за другим. Взмыленные, иссеченные оводом в кровь бока лошадей ходили ходуном, понуро вышагивала пехота. Сник, помутнел и кудряш Федька Колодин: забыл о своей гармошке, часто хватался за висок.

— Ты чего? — спросил седой машинист. — Болит, напекло.

— Давай помогу. Сорвать чемарь, и готово.

— Отстань, дедок.

— А ну, без прекословий! — седой машинист намотал Федькины волосы на палец, дернул, тот заорал благим матом. — Как, щелкнуло?

— Если бы только щелкнуло… Треснуло!

— Вперед наука: не бегай босиком. Страшенное ж дело!

Вдруг что-то переменилось вокруг. Редкие облака неприметно сдвигались, обволакивали северный край неба. Чуть повеяло прохладой, но легкости она не принесла: зной по-прежнему давил на темя, даже сквозь кепку, сковывал руки-ноги тягучей немочью. Игнат поморщился: «Поди, снова попугает, и — стороной».

Но перемена не почудилась. Над изломом дальнего косогора густела, наливалась темнотой синева. Тихо, еле уловимо, потом крепче, подул ветер, запел в ветвях сосен, люди в колоннах оживились, расправили плечи, зашагали быстрее.

— Не повредила бы и грозка махонькая! — крикнул Волков, поспевая за Игнатом. А вот седой машинист отчего-то насупился, чудак-человек. Действительно, старость — не радость!

Круглые, с сияющими закрайками тучи, клубясь, наплыли на дорогу, запруженную толпами и обозами, оборвали огненные нити лучей. Где-то глухо раскатился гром. Упали первые дождевые капли, зачастили, запрыгали по листве и пыльному тракту. Еще немного, и под копытами вспухли, понеслись говорливые ручьи. Брызги ударили Игнату в лицо. Он утерся, весело пошмыгал носом. Как все-таки здорово, после убийственной жары. Краше не надо!

Синий зигзаг наискось пробороздил небо. Старая женщина на возу осенила себя крестом, прошамкала: «Помяни нас, господи, во цар…» — и смолкла: гроза рассыпалась диким, устрашающе-звонким треском.

Вечерело, но дождь не унимался, припускал круче. Тракт, недавно каменно-гулкий, прокаленный солнцем, на глазах оплывал черной, невпроворот, грязью. Вот когда стала понятной тревога машиниста. «Расщедрился север, даже с лихвой. Не больно ли густ замес, черт побери!» — беспокоился Нестеров.

На мгновение мелькнул в колонне остроносый Крутов. Он сидел на повозке, сгорбив плечи, и его сосед, круглолицый, в очках, что-то говорил ему. «Доктор заводской, снова да ладом!»

Одна из телег-плетенок отъехала в сторону, вокруг нее с гомоном засуетились женщины, кто-то сломя голову поскакал за фельдшером. А из-под кустов несся, с каждой минутой нарастал крик…

— Никанорова баба рожает. А сам он с батареей, позади.

Снова подул свирепый ветер, выгнул деревья чуть ли не дугой, снова отточенная до блеска молния! Все смешалось на перевале: повозки, люди, кони. «Береги-и-ись!» — чей-то отчаянный голос. Поперек дороги со свистом упала сосна, выворотив на склоне разлапистое корневище, и раздался глухой стон. Игнат передал повод старой женщине: «Езжай наверх, тетка!» — и вместе с конниками и стрелками бросился к затору. «Берись, подымай!» — хрипел он. Пострадавшего выволокли из-под ветвей, перевязав наскоро, положили на телегу. Дерево перепилили в нескольких местах, оттащили прочь.

Обозы и колонны двинулись было сквозь ревущую темень и остановились. Образовалась новая пробка: грохнулось разом несколько сосен, легли вперехлест, и кавалеристы, сойдя с коней, отступая и падая, пошли на крики, заглушаемые ураганом…

Первые орудия проскочили довольно быстро, а концевое орудие Белорецкой батареи засело на крутом подъеме, утонуло по ось. Батарейцы умотались до предела, помогая измученным лошадям.

— Пропади оно пропадом! — в сердцах вырвалось у ездового.

— Как бы самому опосля не пропасть, — сказал в ответ командир орудия. — Казара понимает крепкую зуботычину. Хлопками ее не проймешь, она тоже фронт протопала!

Откуда-то набежала гурьба заводских молодок и девчат, передняя крикнула звонко:

— Бабоньки-и-и, утрем артиллерии нос!

Молодки застучали топорами, забегали с охапками еловых лап, сваливали их под колеса; кое-кто взялся за ваги, брошенные батарейцами и кавалеристами. Те переглянулись, легонько оттеснив девчат, остервенело налегли на орудие, да так, что в себя пришли только на вершине горы.

— Под нее само скатится, — молвил командир. — Правда, впереди новый взлобок, повыше, но утром куда ловчей.

— Кто здесь Никанор будет? — запоздало вспомнил Игнат Нестеров.

— Я, а что?

— Сын родился. Беги, чертило, далеко не уехали.

Никанор запаленно кинулся вниз.

Идти дальше просто не было сил. Выпрягли лошадей, приткнулись кто где, забылись под неумолчный рев непогоды. Игната позвали молодки.

— К нам, под брезент, кавалерия. А то окоченеешь!

— Частое купанье тоже во вред, ха-ха-ха!

И еще голос, низковатый, волнующе-грудной, в стороне:

— Иди, сюда, чубастый. Ну, чего всколготились? — заступница подвинулась, уступая место под телегой, и когда он сел рядом, спросила: — Продрог? Давай поплотнее! — и полуобняла сильной рукой, тесно прижалась к нему.

— Эй, кавалери-и-ист! — крикнули от сосен. — Не робей перед кузнечихой, баба смелая!

— Сам кузнец, — отшутился Игнат. Соседка словно угадала его смущенье, торопливо, немного задыхающимся голосом сказала:

— Гудит-то как.

— Да-а-а.

— А тут завсегда этак. Зычная горушка.

— Бывала здесь?

— И не единожды. Еще с батей своим, штейгером.

— А где муж?

— Мы… сами по себе.

Новая молния прорезала густой мрак, и совсем близко Игнат увидел глаза женщины, обращенные к нему, сочные губы, подрагивающие в улыбке. Что было потом, он помнил разрозненными клочками. Будто вихрь какой подхватил и его и ее, закружил, понес в ослепительную даль…

Очнулся утром. Ни той, что одарила неожиданной лаской, ни телеги не было, лишь поодаль, на туманном взгорье, средь поваленных крест-накрест сосен, стелился дым костров. Надев сырую шинель, он отправился на поиски… Наконец натолкнулся на молодок: по голосам вроде бы те самые. Они сушили одежду, по очереди, прихорашивались перед единственным осколком зеркала, балагуря с Мокеем и Федькой Колодиным, жарили грибы на заостренных палочках. Которая из них — она? Эта плотненькая, темнокосая, на губах легкий смешок? Или ее товарка — замкнутая, с гордо посаженной головой, с холодными серыми глазами? Игнат потерянно топтался у костра, переводил взгляд с одной на другую. Молодки прыснули.

— Эй, кавалерист, чего невесел? Не конька ли потерял? Вон твой гривастый, у тетки Акульки!

— Может, голоден? Сейчас грибы поспеют… Аль еще пропажа имеется?

— Угадали… — Он улыбнулся через силу. — Знакомую никак не найду.

— Поклон от кого передать, что ли?

— Ага, поклон.

— А может, свое собственное дело? — допытывались молодки.

— Есть и свое…

— А ты не ищи, — молвила сероглазая, расчесывая волосы медным гребнем. — Нужен — сама найдет, нет — хоть жги!

Молодки раскатились беззаботным смехом. Федька Колодин начал на гармошке что-то игривое, с веселыми петушиными вскриками. Мокей, переворачивая над огнем грибы, гудел:

— Ух ты, чики-брики! Скинуть бы десяток лет, алым-алешенькие, охомутал бы я вас, за мое поживаешь. Девкой меньше — бабой больше.

Он ущипнул темнокосую, потом сгреб разом троих, исколов бородой. Девки прыскали, гулко молотили кулаками по его спине, а он бубнил:

— Особенно мне по душе мордовочки, ей-пра. Безотказные!

— А что, поболдырил на своем веку?

— Было дело под Полтавой!..

Пожилая багроволицая тетка встала перед Мокеем:

— Что же ты, охальник старый, болтаешь! Седина в висок, бес в ребро? По дедкиным следам топаешь?

— Брысь! — отбивался тот. — Как дам повдоль, так расколешься!..

Но и смех, и перебранка вдруг смолкли, — из боковой пади, задернутой туманом, выехал полувзвод Оренбургской сотни, молча двинулся мимо обозов. Переднюю лошадь вели в поводу: ее седок лежал поперек седла, свесив безусое, совсем еще юное лицо, на размытую дорогу редкими багряными каплями падала кровь.

— Засада была, верстах в трех, — донеслось тихое. — Прямо в висок. И не ойкнул…

Встрепанный, забросанный ошметками глины, Игнат с трудом нагнал в полдень штаб рабочего полка.

— Крутов… убег! — крикнул он Горшенину.