— Ну и пустомеля же ты! — вскипел Гураль. — Да ты не то что на рожон никогда не лез — пальцем в своем постоле не пошевелил.

— А что ты вытаращился на меня? Что я тебе?

Учительница укоризненно глядела на обоих. «Только этого еще недоставало», — говорил ее взгляд. Первым примолк Устим. И, когда в комнате наступило молчанье, предложил голосовать.

Как бы там ни было, каких соображений ни высказывали, а решение одобрили все. Теперь надлежало провести его в жизнь, объединить разрозненные мысли, взгляды людей и направить их в одно русло. Но прежде всего добиться единства бастующих, единства действий батраков, каменщиков… А там присоединиться к городу, к городским рабочим, чтобы ударить — так ударить! Самая пора — рожь уже поспела. Иметь бы эти листовки, да где их возьмешь? Разве не просили в окружкоме… Но нет, старые подпольные печатни разгромлены, новых очень и очень мало.

Люди давно разошлись (нарочно, чтобы меньше было подозрений, собрались — словно на родительское собрание — в школе), а Софья сидела, открыв окно, глядела на обложенный тучами небосклон, перебирала в памяти знакомых, которые могли бы сейчас пригодиться, и все чаще возвращалась почему-то к себе — к своим годам, своей не такой уж и долгой жизни. Вот она вся, как на ладони. Детство в пыльном предместье старого Кракова, их домик над самой железной дорогой, день и ночь громыхание паровозов, гудки, перестук колес… Отец, высокий, сутулый, словно надломленный в плечах. Сцепщик вагонов. Возвращался, бывало, после смены почти глухой, до того наслушивался за день крика да стука разного. Сидел долго молча, обхватив руками голову, а уж потом, чуть отойдя, улыбался, брался за еду… Также и мать. Хоть нигде не служила, да насидится, бывало, за шитьем так, что под вечер голова шла кругом. А все же учили ее, растили. В гимназию отдали…

…Софья взяла с этажерки маленькую отцовскую карточку, долго вглядывалась в нее. «Отец, отец! Так и не дождался помощи от своей Софийки…» Это случилось весной. Он, как всегда, ушел, жесткой рукой погладив ее по головке, а через несколько часов прибежали его товарищи… Им даже не отдали трупа. Сложили в гроб месиво из костей и мяса и похоронили…

Под окнами кто-то прошмыгнул. В комнату влетела Марийка.

— Пани Софья, — не могла она отдышаться, — пани Софья… Скажите ему, скажите, он вас послушается. Скажите! — бросилась к ней, рыдая.

Совинская обняла девушку.

— Кому сказать? Что сказать? Марийка, ну, хватит, перестань плакать!

Девушка оторвалась от учительницы, вытерла глаза.

— Андрею скажите. В эту ночь он решил поджечь солтыса. — И оглянулась: нет ли кого, не слыхал кто ее слов?

Вон чего она так напугалась!

— Он тебе сам сказал?

Марийка кивнула.

— За отца будет мстить. Сказал: «Как только стемнеет, все дымом пущу…» И дома его нет… Его поймают, пани Софья, — снова всхлипнула девочка.

Совинская собрала листки бумаги, спрятала в сундук.

— Что же ты так поздно? — спросила она наконец, думая о чем-то другом. — Уже вечереет.

— И так насилу вырвалась. Граф будто скоро должен приехать, прибираем всюду…

Глазами, полными слез, Марийка следила за каждым движением учительницы, ждала от нее совета.

— Ты, Марийка, иди. А то еще спохватятся, узнают, что у меня была. К Жилюкам я сама пойду. — Она обняла девочку, прижала к себе. «А где же моя любовь? В каких краях, на каких дорогах? Говорят — скоро вернется. А когда это скоро? Два года, третий уже, как нет Степана». Сердце заныло, и Софья крепче прижала Марийку, поцеловала в лоб.

— Иди, Марийка, — легонько отстранила девочку.

Та взглянула на нее умоляюще, покраснела, блеснула глазами.

— Будьте здоровы.

Смотрела, как девочка метнулась тропинкой к реке и берегом подалась к графскому дому, а перед глазами, окутанный голубою мглой, словно в тумане, стоял он, Степан, ее любимый, суженый. «Где ты, друг мой? Я жду не дождусь… Слышишь, Степан?» А даль густела, темнела. Вот и совсем померкло… Порыв ветра стукнул окном, вывел Софью из задумчивости. «Ой, что ж это я?» — спохватилась она. Закрыла окно, поправила косы и вышла. «Хоть бы застать, — билась тревожная мысль. — Как же это он? И не посоветовался…»

У Жилюков света не было. И во дворе никого… Подошла, постучала в окно.

Выбежала Яринка — обрадовалась, узнав.

— Андрей дома?

— Нет, куда-то ушел.

Сердце заколотилось.

— Да вы заходите, — приглашала Яринка.

Переступила порог, и сердце забилось еще сильнее: в последний раз переступала этот порог также вечером, следом за Степаном. Он еще за руку держал, чтобы не споткнулась или не ударилась обо что-нибудь в потемках.

У печи хлопотала Текля.

— Добрый вечер вам в хату.

Текля и рогач выронила. Стояла, опустив длинные, тонкие руки, не веря своим глазам.

— А мы уже думали — никогда не зайдете… Загордились, — сказала она чуть не сквозь слезы. — Как уехал Степан, словно забыли нас… Да проходите же, садитесь. — Текля метнулась, обмахнула тряпкой скамью поближе к столу.

— Кто там? — отозвался с полатей хриплый мужской голос.

Софья ступила вперед.

— Добрый вечер… — Она так и не назвала Жилюка ни дядей Андроном, как могла бы назвать до знакомства со Степаном, ни отцом, хоть в мыслях и вертелось слово «отец»… «Добрый вечер, отец». Ведь они со Степаном обручены. Без свидетелей, правда, без лишнего глаза, вот тут, в этой хате, при отце и матери, Степан назвал ее своей нареченной тогда, в тот далекий вечер, когда она впервые переступила их порог и когда он, ее любимый, уезжал в далекую, незнакомую Испанию, где клокотали бои, где бились интербригады, обороняя молодую республику рабочих и крестьян.

— Видите, что со мной сделали… — охал, поворачиваясь на скрипучих полатях, Андрон.

Текля зажгла лучину, огонь раскачивал сумрак, разгонял его по углам, освещая лицо Жилюка — все в синяках. Софья ужаснулась.

— Могли и убить, — натужно промолвил Жилюк. — Что им?

Совинская поправила на нем одеяло.

— Звери, а не люди, — прибавила Текля. — Чтоб так, ни за что ни про что, искалечить человека…

— Примочки делаете? — спросила Софья.

— На холеру они ему! И так пройдет.

Андрон промолчал.

«Но как же с Андреем? Неужели до ночи он так и не вернется?» — беспокоилась Софья.

— Андрея куда-нибудь послали? — спросила она.

— Крутился во дворе, — сказала Текля. — Разве у него узнаешь?

— Может, коня повел пасти, — добавил Андрон.

«Подожду, может, подойдет. Еще ведь рано». Рассказывала Текле, как делать примочки, а у самой болело сердце за парня. «Ну как сгоряча надумает сейчас, вечером? Почему не зашел, не сказал?»

— О Степане так ничего и не слышно? — спросила Текля.

«Что им сказать? Что должен быть здесь? Что уже в дороге? Но этого же нельзя. Мать есть мать — возьмет и похвалится кому-нибудь, поделится с кем-нибудь радостью. Не успеет Степан и ступить на родную землю, как снова начнут за ним охотиться. Нельзя. Потерпите, мама. Больше терпели».

— Не слышно, — сказала она глухо и все же прибавила: — Из Испании вроде бы выехали, а дальше куда — кто их знает…

Наступило молчанье.

— Не дадут они ему покоя, эти душегубы, — снова вставил Андрон. — Хоть и приедет, вынужден будет сидеть, как рыба в мотне… Холера ясная! Надо бы с ними поквитаться.

— Что ты мелешь? Что несешь? — всплеснула руками Текля.

— А то, что слышишь! — огрызнулся Андрон. — Свое дело знай!

— Боже мой, какой грозный!

— Такого человека загубили, — не обратил внимания на ее тон Жилюк. — Да Федор один переколошматил бы их.

— Что и говорить, — поддержала Андрона Софья, — слишком уж он был неосторожный.

Андрея все не было. «Надо идти. Может, он ко мне забежит». Посидела еще несколько минут и поднялась.

— Пойду. Словно дождь собирается. Будьте здоровы. Да приходите, коли что… Может, лекарства какого достану. Прибежишь, Яринка, ко мне завтра?

— Будьте здоровы. — Текля проводила ее до ворот. — Спасибо, что зашли проведать. — А в мыслях: «Какая она! Как ясочка, как росное утро… Господи! Пошли им счастья, здоровья… И Степану, и Софийке, невесточке. Коли бы дал бог дождаться внучка…»

Затихли Софийкины шаги. «Эх, старая! Чего захотела…» Приоткрыла хлев, коня не было. «Повел-таки Андрейка». И нехотя побрела в хату.

С тех пор как избили отца, Андрей ходил сам не свой. Догадывался, чьих рук это дело, и дал себе слово отомстить за батьку, а заодно за себя и за братьев, которые неизвестно где скитаются, — за всех. Несколько дней раздумывал, что бы такое сделать и кому именно — солтысу или постерунковому, — и решил поджечь. У Хаевича усадьба большая, новая, — пусть знает! Пусть знает, как бить, грабить.

Бродил по селу, приглядывался к солтысовой усадьбе, высматривал, откуда лучше к ней подступиться. «Если бы еще ветерок, — рассуждал он, — прощайся тогда, пан хозяин, со своим богатством». Добыл спичек у водителей, что возили на машинах камень, выпросил немного бензина, набрал пакли… Вот и готово! Теперь только бы ночь потемнее да солтыса бы куда позвали.

…С полудня небо нахмурилось. Великую Глушу обложили табуны неповоротливых серых туч. Потемнела вода в Припяти. По верхушкам деревьев время от времени пробегал ветер. Похоже было — собирается дождь.

Ближе к вечеру, поужинав, Андрей рассовал по карманам свое нехитрое добро и, никому не сказав ни слова, вывел коня за ворота. Ехал медленно посредине улицы, мимо лавки и участка, чтобы все видели, что он повел коня в ночное. За селом круто свернул налево, к реке, перешел Припять и по той стороне подался к поместью. Напротив дома спешился, пустил коня пастись, а сам кустарниками, только ему известными тропками, заспешил к людской.

Марийка недавно вернулась от учительницы. Она носила дрова из дровяного сарая, когда кто-то ее окликнул. Прислушалась — словно Андрей. Он стоял под развесистой липой и тихонько звал ее. Бросила корзину — и к нему.

— Андрейка! — припала к его плечу. — Я так боялась… Ты видел пани Софью? Это я ей сказала.